которыми заросли кое-как пропаханные поля. Хорошо разогнуть спину и так вот медленно шагать, отдыхая от солнца, дыша вечерним запахом полей. Возвращаясь, пылит стадо. Пастух, от земли три вершка, заигрывает с большими девками. Были они уже невестами, а теперь никому не нужен жар их щек, блеск глаз. И в этот тихий вечер тоскливо звучат их визгливые голоса под гармонь деревенского калеки.
Русская деревня.
Я вспоминаю Бунина. Как же этот барин, холодный и надменный с виду, как он понял и тоску, и тихий мир ее…
… В Париже чествовали Бунина. Нобелевская премия. Он поворачивал свою антично красивую голову то к одному оратору, то к другому и вежливо слушал. Долго и красиво говорил француз, забыла кто. Затем, поглаживая седые усы, встал Милюков. Он говорил о значении русской литературы за границей, об авторе «Деревни». Но все довольно равнодушно слушали. Приветствовал Бунина Зайцев. Потом Мережковский начал что-то несусветное о магии и о себе, но Гиппиус его одернула – Дима, довольно! – и заставила сесть. Грустно улыбалась полнеющая Тэффи. Радость была официальной. Мне казалось, я видела печаль в холодных бунинских глазах, а руки его лежали безразлично на сукне стола. Я сидела, слушала и не гадала тогда, что меня ждут вот эти русские дороги от одной глухой деревни до другой, исхоженные мною во все времена года.
В деревне Фоминых мы пережили первую долгую зиму ссылки с непривычными для нас сорокаградусными морозами.
Казалось, мы были навсегда отрезаны от всего, что когда-то было нашей жизнью. Но не только для нас мир был ограничен этой деревней – для всех, родившихся здесь, дальше лежала неведомая страна, и лишь вот этот знакомый кусочек земли с ее полями, овражками и ухабистой дорогой, вдоль которой растянулись трехоконные темные избы, люди здесь называли словом «родина».
В деревне остались одни женщины. Все они были молоды, старух было мало, зато детишек полно в каждой избе. Письма с фронта приходили редко, радио не было вовсе, и только раз в неделю в колхозную контору привозили районную газету – отступаем, отступаем …
Уже красавице Ане пришла похоронка. Председатель ушел на фронт. Плакала по ночам молодая наша хозяйка Дуня – давно не было писем от мужа. Тихая Саня, жившая на самом краю деревни, ходила, опустив свои светлые глаза, – ее муж, головорез и хулиган, сидел за поножовщину в кировской тюрьме, и она, как повелось на Руси, туго обвязав себя платком и обув лапти, носила ему передачи – двести километров туда и двести обратно. Из тюрьмы его отправили на фронт. А придя в отпуск на несколько дней, он, пьяный, провалялся у каких-то баб в соседней деревне. Сыночек Санин умер, и она, ласковая и светлая, приносила маме шанежки «на помин души» и вела с ней тихие горестные беседы о жизни. Черноволосая бездетная Нюра тоже проводила своего Мишеньку в армию. Она часто подзывала моих детей и поила их молоком, отказываясь взять что-либо взамен: «У меня ведь некупленное». Меня уже приглашали на «помочь» копать картошку, за работу угощали вкусной кашей. Ели все деревянными ложками