всегда лживы, хитры, пошлы, говорят одни глупости, да еще кажутся обаятельными и губят талантливых, умных, добрых, глубоко нравственных мужчин. Некрасивые, ничем не привлекательные – умны и, конечно, несчастны. И вообще, ваш «самый тонкий, самый мудрый писатель» и все его не сумевшие прожить жизнь герои наводят на меня смертельную тоску.
– Таня, я только вам (мы с детства по старинной моде с Эней на вы) прощаю сказанное. Но до чего вы неправы. У Антона Павловича (Эня, не любивший фамильярности, только Чехова называл так тепло и любовно) женщины по-настоящему обаятельны и одиноки в мире хищников и мещан. А людей он любил, он искренно верил в победу добра, в жизнь счастливую и прекрасную.
– Через сто или более лет, – перебиваю я.
– Нет, верил в вечную потребность добра и красоты. Я не знаю более чистой и целомудренной души.
Много позже я поняла – эта душевная целомудренность, нетерпимость к пошлости и еще, может быть, сознание своей обреченности роднили Эню с его любимым писателем.
Нередко дразнил меня Эня «Erhabener geist». Когда-то, читая вслух Фауста, я с пафосом и ужасным немецким выговором произносила это несчастное, ставшее чуть не моей кличкой «Erhabener geist». Теперь, в ссылке, переживая те далекие годы, я не знала, что Эни не было среди живых. В оккупированном Таллинне, вскоре после того как нас увезли, он умрет от туберкулеза, а может быть, от невозможности жить в бесчеловечном мире…
Иногда в Рутья приезжал папа. Он любил сюрпризы и появлялся неожиданно – встречался нам где-нибудь на лесной дороге. Высокий, прихрамывая, – когда-то он прострелил себе на охоте ногу, – чуть сутулясь, с седеющей уже бородкой, папа шел со станции, нагруженный пятнадцатью килограммами конфет.
– Боже мой, Боря, неужели это можно все съесть? – ужасалась мама.
Папины голубые глаза, казавшиеся еще светлее от загара, блестели лукаво и весело. Он, конечно, знал, что это будет съедено в три дня, и какие глупости, что это вредно. Раз он получил деньги, пусть детям будет радость. Он шутил и придумывал разные небылицы, и в глазах его прыгали озорные чертики. Аленушка верила всегда и всему. Ее маленькое сердце было таким нежным и чувствительным, так легко было ее дразнить, и детство ее было, вероятно, не очень сладким. Папа и Эня были неистощимы на веселые и нелепые истории, которые будто бы с ней происходили, и она часто плакала, ища защиты у мамы.
Странно, что мы совсем не задумывались над тем, как тяжело было папе жить. Его, конечно, мучило, что в доме, бывало, нет ни копейки, хотя ему самому нужен был только крепкий-прекрепкий чай и папироса, что за квартиру не уплачено, что наша мама плохо одета. Он бился, влезая в долги, и старался хоть что-нибудь заработать, задешево продавая свой труд и талант конкурирующим фирмам. Только бы мы могли вот так бездумно отдыхать на даче, приглашать молодежь, учиться и веселиться. А силы его убывали.
– Папа, ты себя плохо чувствуешь? – спрашивал кто-нибудь из нас, замечая его вдруг потухший невидящий взгляд.
– Ну,