обсерваторию в Симеизе. Дядя Алеша принял этот дар с радостью и передал его Пулковской обсерватории. Ее оборудовали, прислали сотрудников и назначили его директором. Настал знаменательный день открытия. Ждали гостей из Пулкова, из Петербурга. Собрались друзья, родственники. Жарко. Не все еще в сборе, до торжественного часа есть время, и дядя Алеша зовет друзей купаться. Он не вернулся. Поплыл, попал в водоворот и захлебнулся. Ему было тридцать семь лет. Мама всю жизнь берегла его фотографии и медали.
А мамин брат Сережа, самый младший в семье, красавец и баловень, пройдет через многие увлечения – пустые и серьезные: и Блаватская, и теософия, и живопись, и санскрит, и философия. Но в Гражданскую войну тиф оборвет эту блестяще начатую жизнь, и бабушка одна будет идти за его гробом, не слыша свиста пуль и не замечая вдруг опустевших улиц, – бои шли уже в самой Одессе.
Мама рассказывает и о своем старшем брате – Петре Павловиче Ганском. В имение он приезжал из Парижа, где учился в Сорбонне, веселый, остроумный прожигатель жизни. Передо мной встает совсем иной образ дяди Пети.
Где-то недалеко от церкви Сен Жермен де Пре за монастырской оградой неправдоподобно тихо. Пахнет розами. В почти пустой комнате с каменным полом только распятие и деревянные скамьи. Там прохлада. Ко мне выходит очень высокий, очень красивый монах. У него орлиный нос, под седыми бровями ярко-голубые глаза. Тонзуру прикрывает маленькая шапочка.
– Дядя Петя, здравствуй, это я – Таня, я приехала из Ревеля. Мама тебя очень целует, – выпаливаю я.
– Здравствуй. – Голос у него строгий, но глаза добрые и чуть лукавые. – Ну, рассказывай, как вы живете, как мама? Только говорить мне надо – «вы».
Я очень смущаюсь. В детстве он всегда был для меня – дядя Петя – ты.
– Зачем приехала? Чем занимаешься?
Тут я смущаюсь еще больше.
– Танцую, – говорю я. – В театре.
Но он смотрит на меня совсем не строго, с добродушной и насмешливой искоркой в глазах.
Бурной и беспечной была его юность. Он был магистр философии и художник. Вращался среди парижской богемы, его можно было встретить в модных салонах и на веселых холостяцких пирушках.
– Ну что ж, это хорошо, танцуй, – говорит он, улыбается и подает мне руку. Высокий чин в иезуитском ордене придает особую величавость его движениям. – Приходи в воскресенье к тете Соне, там поговорим.
Аудиенция закончена.
Милая мамина сестра, тетя Соня Быстрицкая – жена бывшего военного атташе в Париже. Мама говорила о ней всегда с улыбкой – легкомысленная, очаровательная тетя Соня, которая в юности меняла женихов, любила танцы и наряды.
Меня встречает маленькая безмолвная старушка. Она что-то вспоминает, вдруг понимает, кто я, лепечет приветливые несвязные слова, и слезы текут по ее рано одряхлевшему лицу. Я пытаюсь улыбаться. Их единственная комната тесна и заставлена ненужными вещами. Много картин, беспорядок страшный. На столе неубранная посуда. Тетя Соня