во мне горячую волну возбуждения. Я по-прежнему блистал на занятиях по философии и другим предметам. Дюпон оказался весьма убедительным актером, чей суровый беспристрастный взгляд ничем не выделял меня среди остальных студентов, не задерживался ни на секунду дольше, чем было уместно, даже когда никого не было рядом. Иногда я малодушно начинал паниковать, заподозрив охлаждение. Он признавался, что временами чувствовал то же самое, когда видел меня в компании однокурсников. Мы безупречно разыгрывали добродетель и целомудрие днем, а ночью, переодевшись, спешили на бал к сатане, где все сомнения относительно нашей взаимной привязанности мгновенно рассеивались.
Привыкший к моим странностям заика-Майк, мой сосед по комнате, безразличный ко всему, кроме математики и шахмат, однажды все-таки спросил, почему я уже который раз влезаю в окно на рассвете. «Гуляю, – ответил я, – под луной лучше сочиняются стихи». Он, казалось, вполне удовлетворился ответом и обещал держать язык за зубами. Это был настоящий лунатик, живущий в сфере абстрактной логики, совершенно чуждый человеческим страстям. Я был ему мало интересен, так же, как и он мне, что и делало наше сосуществование таким удобным. На его счет у меня не было беспокойств. Однако мысль о неизбежном возвращении миссис Дюпон портила мне аппетит. Мы ни разу не поднимали этого вопроса и вообще мало разговаривали в последнее время, если под разговором подразумевать только слова, произнесенные вслух. Параллельная вселенная настолько поглотила нас, что мы были не в силах обсуждать вопросы, оставшиеся в пределах мира, нами покинутого. Что, несомненно, было ошибкой.
В прошлую субботу директор случайно застал двух старшекурсников в кабаке в деревне в обществе шлюх. Что этот святоша сам делал там, не обсуждалось на собрании, в отличие от новых дисциплинарных мер, введенных в связи с прецедентом. Теперь все преподаватели по очереди дежурят в коридорах общежития и периодически заглядывают в комнаты, чтобы убедиться, что все студенты легли спать. Они так ревностно исполняют новые обязанности, что нет абсолютно никакой возможности ускользнуть вот уже три дня. На лекциях Дюпон по-прежнему бесстрастен, от чего меня бросает в холодный пот. Я понимаю, что он знает о нововведениях и тоже явно не радуется им, но и бровью не поведет, чтобы послать мне знак, поэтому мое сознание необратимо расщепляется на две части. Я начинаю бояться, что реальность, в которой я обречен отбывать следующую тысячу лет – это дотошная зубрежка книжных параграфов, а отношения с Жаном – плод моего больного воображения. Нет ни одной вещественной улики, чтобы доказать мне обратное.
К концу недели ситуация ухудшается, когда вместо Дюпона в кабинет философии входит мистер Уайлд с намерением вести математику. Как выяснилось позже, Дюпон уехал в Париж в связи со смертью тещи. Учитывая, что приближался конец учебного года, и скоро все должны были разъехаться на летние каникулы,