поступки. Я чувствовал себя птицей в открытой клетке, которая не может вылететь на свободу из-за сломанного крыла. Вот-вот дверца захлопнется, и мы навсегда останемся в заточении. В приступах отчаяния и ярости я орал, швырял чернильницу в стену и пепельницу в зеркало, не стесняясь в выражениях, выкладывал все, что я думал о его одержимости приличиями, называл его трусом и лживым старым извращенцем. Он в свою очередь величал меня истеричным ребенком: мне нет дела ни до кого, кроме себя самого, экий пуп земли, цыпленок, я не имею никакого жизненного опыта, слепец, я тяну нас обоих в пекло, топая ногами от нетерпения. Я отвечал, что зато он любит слишком многих и пусть катится к своей обожаемой женушке и вышивает вместе с ней крестиком. Нам в стены стучали соседи, консьержка грозилась вызвать полицию.
В конце августа когда-то полный волнующих ожиданий юноша плыл через Ламанш и чувствовал, что не просто повзрослел лет на сто, изведал все тайны бытия и разочаровался во всех идеалах; он был убежден, что все, как самое хорошее, так и самое скверное уже стремительно произошло в его жизни, и на том берегу его ждет только мрак и пустота.
Нечто огромное и мощное было запаяно в тесную хрупкую коробочку, являющуюся моим телом. Мне было мало самого себя, я жаждал быть всеми и всем: младенцем, девой, стариком, убийцей, хирургом, червем и соколом, деревом и звездой, видеть тлю глазами муравья и разворотить палкой муравейник во время прогулки в лесу, не попеременно, а сразу. Я остро желал прикоснуться ко всему, испытать все, при этом ничем не являясь, ибо любая форма ограничивает, запирает, делает тебя всего лишь фрагментом. Если ты элемент мозаики, ты никогда не увидишь целое панно. Мне нужно было все или ничего. Полумеры смертельно оскорбляли меня. Во мне раздавался отчаянный стон джина, заключенного в бутылку.
Когда я прибыл в колледж и вошел в свою комнату, первая мысль была: я ошибся дверью. Всюду валялись мячи и биты для крикета, наколенники, сумки, обувь, грязные носки, по стенам были развешаны вымпелы и спортивные награды, на тумбочке красовалась бритва с засохшей мыльной пеной. Я замер в недоумении и тут же получил удар в плечо, который едва не сбил меня с ног. Это было дружеское приветствие Генри Уолтера.
– Привет, дружище, – просканировал он и шлепнулся с разбегу на кровать, – добро пожаловать в родные пенаты!
– Ээээ, а где Майкл Дуглас?
– Это вместо приветствия? Не очень-то ты любезен. А ведь теперь мы самые что ни на есть близкие люди. Старину Майки отчислили.
– Как??? Если уж кого-то и могли отчислить из той дыры, то зубрилу Майкла в самую последнюю очередь.
– Он оказался нечист на руку. Ходят слухи, он стащил какие-то драгоценности у Уайлдов, когда занимался у них в библиотеке. В тихом омуте… ну, ты знаешь. Был скандал.
– Ну надо же… Так значит, теперь ты здесь будешь жить? Гм…
– Именно! Если только ты не возражаешь, – блеснул