в глазах, при этом не замолкая ни на минуту. Я рассказал ему обо всех моих похождениях, и он хохотал до слез, однако нахмурился, слушая про украденные драгоценности. «Это рано или поздно всплывет и сыграет не в нашу пользу», – расстроился он, и мы больше не касались этой темы. Оказывается, что жена Дюпона уехала из Англии в начале беременности и теперь нянчилась с их новорожденным сыном. Это известие несколько испортило мне настроение, однако я утешал себя, полагая, что у нее теперь есть, чем заняться, и она не будет докучать нам своим присутствием. Дюпон поселил меня в небольшой гостинице недалеко от своего дома на Rue Bachaumont, где мы в ту ночь не сомкнули глаз.
На следующий день мы отправились по магазинам, и мне открылась никак не проявлявшаяся в аскетической атмосфере колледжа новая грань натуры Дюпона. Он оказался настоящим эстетом, визуальным аристократом. Арбитр элегантности, он давал продавцам указания: тончайшее белье, побольше наилучших рубашек, в костюме никаких причуд или нарочитости, нам не нужны комплименты типа «какой у него прекрасный костюм!», пусть лучше скажут: «Какой джентльмен!» Особую слабость Дюпон питал к шейным платкам, которых мы накупили целую коллекцию. В жизни у меня не было столько одежды, как теперь; собственно, я никогда особенно и не интересовался туалетами. У Дюпона же горели глаза, он напоминал ребенка, поглощенного игрой с любимой куклой, которую он одевает, кормит и укладывает спать.
Как я узнал позже, посетив его дом, еще одним страстным увлечение Дюпона была парфюмерия. Он, как алхимик, часами возился с перегонными кубами и эссенциями, экспериментируя, составляя ароматические композиции, потом выискивал подходящий флакон из целой артиллерии фантазийных склянок на полке, иногда мы вместе сочиняли для духов названия.
Каждый вечер он продумывал мой внешний вид, и мы шли обедать наедине или в обществе его друзей, где вели себя довольно экстравагантно, позволяя себе открыто держаться за руки и даже обниматься прилюдно. Там, где мы бывали, витал дух свободы, обсуждалось решительно все: последние научные открытия, назревающая революция, литературные новинки, путешествия, оккультизм. Собеседники быстро перескакивали с одной темы на другую, подхватывая мысль и мгновенно развивая ее, часто доводя до абсурда.
Мы так долго наслаждались праздностью, гуляли в парках, посещали музеи, курили, пили шампанское и абсент, что я был полностью уверен, что Сорбонна – это всего лишь повод выписать меня в Париж. Но я ошибался. Настал день, когда вместо бутылки вермута Жан принес стопку книг и пачку бумаги. «Пиши, – сказал он, – ты должен управиться за неделю и победить в конкурсе». Тогда я погрузился в книги, не различая больше дней и ночей, забывая есть. Невозможно было работать, не вставая, круглые сутки, и когда тело уже затекало и изнывало от недостатка движения, я выходил на улицу и просто шел вперед, продолжая думать, замечая только булыжную мостовую под ногами, пока не замерзал, и всегда