в дороге вещи. После полуночи, когда все дежурные уже кемарили на своих постах, я, стараясь не производить ни одного лишнего звука, спустился из окна, перелез через забор и, не оглядываясь, помчался в сторону деревни. Я был убежден, что больше не вернусь.
Пробираясь через лес и поле, я промочил ботинки и стер до крови ноги, к тому же страшно проголодался – и поэтому в деревне сразу же направился к трактиру. А куда же еще? Несмотря на поздний час, там кипела жизнь, во влажном воздухе висел дым, наполненный запахами жареного мяса и пива, визг музыкальных инструментов и топот танцующих сотрясал пол. Меж столов метался напуганный петух, которого со смехом передавали из одних рук в другие, постоянно роняя его в блюда с объедками. Честно говоря, все эти люди выглядели так, как будто только что вылезли из могил, чтобы тряхнуть стариной и повеселиться ночку, как живые. Они все отличались крайне нездоровым серо-зленым цветом лица, синими кругами под глазами, редкими взлохмаченными волосами и грязными ногтями на грубых красных руках. Почти у всех не доставало изрядного количества зубов, а оставшиеся были гнилы, как замшелые пеньки в лесу. Захмелевшие мужчины в запятнанных костюмах раскачивались за столами в обнимку с раскрасневшимися подругами, периодически опуская носы в их рыхлое декольте. Женщины, похожие на ведьм, ухаживали за стариками, кормили с ложечки и прижимали к себе, как младенцев, отчего те млели, растекаясь в беззубой улыбке.
Несмотря на то, что заведение для меня было, мягко говоря, непривычным, моя душа новоиспеченного странника была в полном согласии со всей обстановкой, я сел за столик и заказал пива и хлеба с ветчиной. Потом еще пива, потом еще пива и еще. Я курил откуда-то взявшийся у меня табак, заливал его вонючим горьким пойлом, а слетевшиеся на меня, как вороны на хлебную корку, бабенки, зашлифовывали все это слюнявыми, разящими чесноком поцелуями. В итоге я сблевал прямо за шиворот одной из них, после чего уже ничего не помнил.
Проснулся я в грязной комнате от вылитой мне на лицо холодной воды и звонких пощечин, которые сыпал директор, видимо, с целью разбудить меня. Рядом с ним стояли мистер Уайлд и сторож колледжа. Выражение их лиц не вызывало никаких иллюзий относительно моей участи. Пытаясь встать и привести себя в относительный порядок, я нащупывал в кармане жемчуг и брошь, но, как и предполагал, не обнаружил их, так же, как и мелочь, и даже носовой платок, который был мне сейчас даже более необходим, чем все вышеперечисленное.
Мое позорное возвращение, однако, вместо того, чтобы ввергнуть в геенну огненную, вознесло меня на небеса. Директор, конечно, не отказал себя в удовольствии, тряся щеками и брызгая слюной, живописать картину моего темного будущего. Но в конце проповеди он нехотя положил на стол два уже вскрытых письма, одно от Дюпона, другое от моего отца. Первое сообщало, что в Париже в Сорбонне проводится конкурс сочинений учащихся, и он, являясь членом