жест в сторону брата, – Соответственно, – 24, а также не сообщать как именно она умерла, вместо этого – продолжать повторять, что причиной был астматический приступ. Всё это я выполнил. Вот записка, и он протянул её нам в руки. Серафим подвинулся ближе ко мне, и мы стали судорожно читать про себя, вместе:
«Прошу, чтобы эти строки были прочтены моими детьми в возрасте 22 (Аграфена) и 24 лет (Серафим), чтобы до достижения этого возраста причиной смерти была им названа как «астматический приступ».
Простите мои любимые детки и мой дорогой муж. Это чрезвычайно трудно писать. Я уже – не та Ваша Мама и жена, какой была до того, как Вас вероломно выкрали моя бездетная сестра и алчная мать. Ваш Папа и я боролись за Вас 4 мучительных года, проходя унижения, оскорбления, очернения, моральные истязания! Всё это не могло не пройти бесследно! Умоляю Вас никогда не контактировать с моей сестрой и с моей Матерью, даже, если они будут на этом настаивать, а они непременно будут пытаться изо всех сил стараться наладить контакт. Они виновны в том, до чего меня довели, и единолично виновны в моей смерти. Умоляю Вас! Заклинаю! Никогда с ними не связывайтесь! Это – моя последняя просьба. Не сообщайте им моё время смерти и место захоронения. Они для меня не существуют, и я от них всецело отказалась. Когда я умерла от астматического приступа, в после смертном видении, мне был дан голос, что с Вами всё будет в порядке, в продолжении всей жизни. Я в это крепко верю. Будьте умничками, получите приличные образования, всегда любите и заботьтесь друг о дружке. Ещё раз, простите. Да хранит Вас всех Господь. Ваша Мамочка. Твоя жена.»
Закончив читать, мы подняли прослезившиеся глаза на Папу, продолжая дрожащими пальцами держать листок.
Он, как будто, что-то ещё хотел сказать: набрал воздуха, придержал на момент дыхание, но сказать это «что-то» он передумал и вместо этого, он с шумом, озабоченно выдохнул, покачав при этом головой. Записку он эту знал назубок, по тому измятому и засаленному от рук её вида. Кряхтя, тяжело и медленно привстав, ослабленный, лишённый сил, стащил со стола 2 увесистых кипы набухших и чем-то набитых книг, скрепленные вдоль толстой фабричной резинкой и ещё одну пачку листов и с ними, под их тяжестью, рухнул обратно в кресло.
– Вот, – хлопнул он ладонями по книгам и листам, – прочтите сами. Это – Мамины дневники и какие-то видимо, записки. Они на русском, но ведь Вы оба язык знаете, так что проблем не будет. Она всё что-то печатала в последнее время. Тараторила пальцами в этом своём лэптопе. По ночам и по дням. Измождённо мучилась бессонницей: не спала по 4 суток к ряду. Страшно во что она превращалась к четвёртому дню, к 96 часу, с глазами, окровавленными, от лопнувших в них капиллярах… Так вот, чтобы заполнить время, она и строчила что-то без конца.
Спрашивал:
– Ты что, – книгу пишешь?
– Да, хочу рассказать всю правду о том, что произошло. Чтобы дети, повзрослев, узнали, как мы за них отчаянно боролись и ни на мгновенье не забывали.
– Она становилась всё более отчуждённее. Замкнутой. Неживой,