Он подождал реакции Германа, но тот предусмотрительно промолчал. – У Касагемаса, быстропокойного, например, тоже ведь таланты имелись. Выставка в Каталонии готовится, как вы знаете, надеюсь. Он хорошо прогрессировал, рос, менялся. И тут первая попавшаяся прости господи – и все, нет Касагемаса! Данные неплохие у каждого пятого-десятого. Проблема не столько ведь в исходных, но в том, что человек с ними делает. И делает ли хоть что-нибудь. – Старик снова помолчал, явно вспомнил что-то. Потом продолжил с горечью: – Я за годы преподавания насмотрелся на это… Бывало, люди приходили, одаренные так, что просто дух захватывало. Всё могли, и свежо, остро реагировали, схватывали на лету. И художники такие бывали, и наши коллеги – толкователи да трактователи. Мало кто из них, из самых лучших, нашел себе достойное применение, большинство просто пропали. Кто пить стал, до признания не дотерпев, кто семью большую завел, в чиновники-администраторы министерские пошел, деньги начал заколачивать… Умом-то да талантами попробуй проживи. Некоторым времени не хватило развернуться, не дано было долгих лет. Для большой-то судьбы очень многое сойтись должно, и сам человек должен не подвести, постараться. Вот и ты, Герман, имей в виду. Кстати, среди тех, что для истории искусства пропали, кто сейчас винцо попивает и кружки́ в художественных школах ведет, было множество хороших – очень хороших людей. И они мало-мало себя ценили. Вот твой-то герой точно не из таковских.
Борис Вениаминович, довольный, что снова поддел Германова «любимца», медленно развернул конфетку и с удовольствием положил ее в рот. Блаженно прикрыл глаза, сделал глоток чая.
Герман на скользкую психологическую дорожку решил не ступать (они оба имели к этому склонность, вполне порочную, по мнению других коллег-искусствоведов), завел речь про другое:
– А вот Касас или Русиньоль – это ведь имена в испанской версии, а на каталанском все звучит иначе – Казас и Рузиньол…
Борис Вениаминович фыркнул так свирепо, что брызги полетели во все стороны. Рассердился, порозовел. «Хорошо еще, не подавился», – подумал Герман.
– Вы что выдумываете! Революционер тоже! Традиции есть традиции, что же, каждое поколение будет все менять?! Пароли, явки? – Немножко помолчал и ехидно добавил: – Я вот припоминаю, вы произносите «Касагемас»? А ведь по-каталански быть ему Касажемасом! И по-испански ведь не так! По-испански он Касахемас! – Он картинно допил чай, весомо опустил чашку на блюдечко и торжествующе блеснул очками на Германа.
«Вот ведь старый империалист!» – подумал Герман с необъяснимой нежностью и в очередной раз удивился обилию хранящихся в седой голове сведений, скорости реакции и умению мгновенно выявлять слабое место во «вражеских» позициях. Несмотря на возраст, Борис Вениаминович чрезвычайно быстро соображал; причем Пикассо находился на периферии его научных интересов. Да, варианты «Касажемас» и «Касахемас» Герману попросту не нравились, и он пользовался устоявшейся и неверной русской транскрипцией.