материк на отдельные национальные тектонические плиты, между плитами прочерчивались границы, на стыках крошились не только промышленные цепочки, но и человеческие связи, даже если не проходили они поверх тех кромок. Оказалось, что такие важные и нужные люди, как военные, инженеры и ученые, вдруг перестали быть необходимыми, на них больше не взваливали ответственность за судьбу страны, даже более того совсем не рассчитывали, с них не требовали более отчета и предоставили самим себе. Невиданная и не представляемая еще до недавнего вещь.
Сначала все вылилось в заброшенность и разобщенность, которые распространялись даже на личную жизнь. Лучшие друзья переставали ходить в гости, чтобы не стеснять друг друга, не заставлять оправдываться, что в доме нечего и приготовить на ужин. Многие становились заброшенными и оставленными, одинокими, нелюдимыми, вне кампаний, замыкались, не общались и одичали, но в то же время некоторые, вырвавшись из тисков былых стандартов, стали стремительно изменяться и обновляться.
Хоть Ревницкий, как и большинство, был сбит сперва с толку, смущен, но все же несколько даже обрадовался. Он физически ощутил, что все происходящее значит: отныне он может перестать сутулиться. Да, он вдруг стал лишним, да, на него махнули рукой, но и в то же время оставили в покое, выдали вольную грамоту, а уж как распорядиться вольницей зависело от него самого, впервые от каждого его следующего шага. Всякий сам теперь кузнец своего счастья, как и несчастья тоже. Хватит горбиться и быть незаметным, пора расправлять плечи.
Кто как ни Дарнов со своими всегдашними инициативой, смекалкой должен был добиться успеха в новое время, зарница которого так четко показалась на горизонте, но он оказался среди отставших, плетущихся сзади. Он стал таким чинным, выдержанным, строгим педантом, делавшим все как надо, по правилам, как следует, хотя и не требовалось уже «как надо». Алексей намеренно перестал обходить смешные писульки, хотя еще недавно игнорировал их во благо общего дела, а теперь требовал соблюдать график работы, не отпрашиваться и не опаздывать, стал вдруг хуже тех бюрократов на предприятии, которых недавно высмеивал. Ревницкий заметил, насколько разительная и резкая произошла перемена с другом, и не мог этого понять.
Мало кто вел себя так же, сохранял невозмутимость и действовал по инерции, как ни в чем не бывало, отчаянно цеплялся за прошлое, за вдруг ставшие смешными и абсурдными писульки (хотя, может быть, под этим автоматизмом маскировались неподдельные отчаяние и смятение?). Большинство знакомых Михаила, как и он сам, растерялись, не зная, что и делать. Они были слишком медлительными, слишком сильно приученными думать то, что скажут, а перед тем, чтобы что-то сделать, перед действием у них вообще были невероятные для наступившего времени погружения в самих себя. Пагубным оказалось отсутствие за плечами опыта самостоятельных решений, целеполагания, борьбы и последующих терзаний из-за неудач. Думали и решали за них всех почти с яслей другие.