прошептав признание, сбил того с ног. Стоявший смирно Дарнов на льду не ощущал опасности под подошвами, но едва-едва двинув ногой, лишился почвы под ногами. Шляпа завертелась вертолетом в воздухе и тихо спланировала в сугроб, в котором Дарнов затылком пробил ямку, так, что вся куча снега за ним стала напоминать нимб, морозный, снежный. В подставленную руку в новой кожаной перчатке Дарнов вложил свою истончившуюся вязаную рукавицу, и Ревницкий поставил его на ноги.
– Пойдешь ко мне? Вместе будем мутить, бабки грести!
– Нет.
И после этого его отказа, решительного и быстрого, без раздумья, в ту же секунду Дарнов развернулся и ушел, бежал от возможного вопроса, который сам так часто задавал: «Почему?» Казалось, снежок с ворчанием попадал под его заношенные ботинки и с хрустом принимал необычную форму полустертой множество раз отремонтированной подошвы.
Тогда Ревницкий и видел Дарнова в последний раз, и в последний раз перед смертью друга попытался с ним искренне поговорить.
V
Когда в очередной раз долго вслушиваясь в гудки, он как всегда дождался их прекращения, то вначале подумал, что снова то же самое, опять не отвечают или никого нет, но потом из верхнего динамика стал выкарабкиваться осторожный шорох, и Ревницкий сообразил, что трубку на том конце сняли.
– Алло! Алло-алло! Это я, слышно меня?
Тихо, даже прежнего шуршания не доносилось, но он ощущал, что кто-то там далеко затаился и ждет, вслушивается, прикрыв осмотрительно трубку рукой, чтобы даже легкое сопение больше не просачивалось в дырочки у подбородка.
Ревницкий перестал кричать и тоже стал вслушиваться, надеясь, что неизвестный себя выдаст. Прошла отведенная на разговор минута и неприятно замяукали короткие гудки. Возможно, только возможно, он в этом не уверен стопроцентно, что в момент, когда он пытался докричаться, то на том конце кто-то тихо шепнул: «Тихо». Кому это было адресовано? Ревницкому или у аппарата было двое и один другого одернул, утихомирил, чтобы не выдать себя. Это было не точно, это самое «тихо». Скорее всего, он надумал себе все, но в то же время как же похожа такая скрытная игра на то, что последовало в его семье с какого-то момента. Против него не вели войну открыто, шумно, когда главную претензию к себе он устранил и отныне деньги всегда были в доме. Но он этим не угодил, не заслужил прощение, ему объявили – вернее, даже без объявления, как требовали законы подобного метода борьбы, – новую войну, партизанскую, с помощью молчанки.
VI
Противиться переменам было невозможно. Все менялось, обязано было меняться, менялись и люди, некоторые даже менялись стремительно, буквально на глазах. За день, за вечер, за час можно было даже стать свидетелем, как какое-то мелкое событие действовало на человека, переворачивало внутри у него все вверх тормашками, не оставляло ничего былого от состоявшихся его принципов. Но в то же время первой реакцией многих становились отчаянные усилия, чтобы жить