крыши строений, точно пепел, летящий с пожарища.
Старик тоже увидел девок. Замолчал. А те поклонились одновременно и шмыгнули в жилище. Головня перевёл дух. Не отвлекись они на старика, обязательно приметили бы его.
Он начал отползать, извиваясь, как червяк, отталкиваясь локтями и тяжело дыша, будто волок на спине тяжёлый груз. Спавшие в загоне лошади всхрапывали во сне, мотали спутанными гривами, вздрагивали. Одна даже вскочила, вспугнутая кошмаром, пошла к ограде, качая головой, словно пыталась сбросить накативший дурман. Отец Огневик и Варениха снова начали пререкаться, бродя вокруг зверя. В женском жилище слева от Головни раздавались какие-то возгласы и смешки. «Небось о нас с Искрой треплются», – зло подумал Головня, не спуская глаз со старика. А тот отмахнулся от назойливой Варенихи и зашагал к себе. Бабка устремилась было за ним, но Отец Огневик так рявкнул на неё, что она стремглав бросилась вслед за девками. По счастью, Головня уже был по ту сторону жилища, и Варениха не заметила его.
Дождавшись, пока старик исчезнет в доме, загонщик вскочил и что есть силы припустил к мужской избе.
Глава третья
День последнего загона. По милости Огня люди принимают Его дар и отдают Ему душу Большого-И-Старого.
Радость для людей, для Огня и для Большого-И-Старого.
Праздник жизни и надежды.
Он был бы ещё радостнее, если бы сам Огонь не довёл людей до крайности. Суровый бог, Он лишил общину Своей защиты, а Лёд пролил на луга поздние дожди. Огонь обрюхатил коров и оставил Своих чад без молока. А Лёд забрал силы у лошадей и принудил загонщиков бегать по снегу с факелами в руках. В довершение всех несчастий померла Жароокая. Как ни камлала Варениха, тщась отвадить демонов ночи, как ни молился Отец Огневик, ничего у них не вышло. Отошла баба, оставив Пылана с двумя малыми детьми. Всё отнял жестокий бог: мясо, молоко и надежду.
В загон явились все от мала до велика. Пришёл и Искромёт – беззаботный, в меховике нараспашку, встал возле земляного вала, сложил руки на голой груди: дескать, чем удивите, парни? Девки сгрудились вокруг него, ахали, кокетничали. Огнеглазка лезла вперёд, улыбалась, разодета в пух и прах: в песцовом меховике с разноцветной тесьмой, подпоясанном кушаком с медными наклёпками, блестящими, как слеза.
Отец Огневик одиноко стоял в стороне, опершись на посох – не человек, а ледышка, каменный истукан, закутанный в одёжу. Постояв немного, вздохнул и неспешно заковылял к загонщикам.
– Огня боишься ли, вождь? – спросил он.
Лицо его под колпаком казалось мертвенно-сизым.
Вождь повернулся к нему, задрал бороду.
– Боюсь, Отче.
– А Льда боишься ли? – продолжил Отец.
– И Льда боюсь, Отче.
– Кого же больше?
Вождь облизнул губы, смахнув незримых демонят с языка.
– Землю мне в глотку, если понимаю, о чём ты толкуешь, Отец.
– Бога видишь ли,