рядом Отец объявил:
– Воистину бесы показали своё лицо. Поднял руку брат на брата. Вот он, Лёд-то! Корчится в муках, корёжит вам души. А вы и рады ему отдаться, паскудники.
– Что сделаем с ними? – спросил Жар-Косторез у старика.
Отец засопел, зыркая из-под дряблых век. Промолвил:
– Сполоха – в мужское жилище, а мачеху его – в женское. Нет у вас более своей избы, пакостники. Отныне станете блудить по чужим дворам как безродные бродяги. А этого телёнка, – показал он на Головню, – отправь за табуном. Пусть проветрится.
– Последнего лишаешь, Отче! – горестно воскликнула Зольница.
– Поделом! – ответил тот.
У бабы затряслись губы, он спрятала лицо в ладонях. Сполох тяжело поднялся, вытер рукавом разбитый нос. От него шёл пар, лицо алело, с волос капал пот. Он сумрачно глянул на Отца, но ничего не сказал. Только буркнул напоследок Головне:
– Доберусь ещё до тебя, сволочь.
И ушёл в жилище.
Головня же, стирая снегом кровь с лица, посмотрел на Искру. Та держалась в отдалении, не смела подойти к нему, но загонщик перехватил её взгляд – страдальческий, испуганный, сокрушённый. Укор совести кольнул его (зачем обидел девку?), но загонщик был слишком зол, чтобы утешать Искру. Хмуро осклабившись, он сказал Косторезу:
– Слышь, вождь, Отец сказал, чтоб ты меня за табуном отправил. А куда – не сказал. Может, спросим у него, а?
Жар поднял на него выжженные глаза.
– Наглеешь. Не к добру. Мало тебе? – вздохнул и отвернулся. – Табун – Лёд с ним. Дрова нужны.
– Ладно, – проворчал Головня, отряхиваясь. – Будут вам дрова.
Глава шестая
Глаза лошади – как два потухших угля. Морда – тёплый ворсистый камень. Зверь обдал Головню горячим дыханием, потянулся носом – загонщик отстранился и сплюнул, накидывая поводья на шею кобылы. Затем очистил нос лошади от сосулек, проверил подпругу и поправил вьючное седло.
Сумрак стремительно наступал, сжирая краски. Головня не боялся темноты, теперь это было его время – время отверженных смутьянов.
Последние дни пролетели как сон. Возле Головни появлялись и исчезали какие-то люди, они что-то говорили ему, толкали в плечи – он не отвечал. Иногда приходил Жар. Бормотал, не глядя в глаза: «Ты это… пойди, копыта прижги… коровам». Головня поднимался и шёл, а вокруг шелестели злые голоски: «Отцу передался… Плавильщика с вождём заложил… Небось, наушничает старику, с рук его кормится…». Голоски плыли где-то над ним и внутри него. Он шёл сквозь них, как сквозь пургу, – выставив вперёд голову и вжав подбородок в грудь. Потом, когда голоса оставались позади, он облегчённо расправлял плечи и поднимал лицо. Но потом ему приходилось возвращаться, и всё повторялось.
Он достиг края, превратился в отщепенца.
Голос Огонька барабанил над очагом россыпью мелких камешков. Захлёбывающаяся речь его то превращалась в журчащий ручеёк, то вновь извергалась мощным потоком.