пламя костра.
Ярка, закончив ворошить угли, отставила в сторону кочергу, присела у стены, лицом к Отцу и Головне. Загонщик надеялся, что она уйдёт, но та никуда не собиралась уходить. Бросив враждебный взгляд на гостя, проворчала:
– Понял он… Ты каяться должен, руки целовать, что не изгнали вместе с этим отребьем.
Головня не испугался – изумился: как смеет она без разрешения Отца встревать в разговор? Но тут же сообразил: смеет. Ведь она будущий Отец. Для того, видать, и оставил её здесь старик, чтобы набиралась опыта, как надо говорить с крамольниками.
– Ты не враг мне, Головня, – продолжал Отец Огневик. – Ты оступившийся. Был бы врагом, шёл бы сейчас через сугробы вместе с еретиками. Но я помню – ты пытался открыть мне глаза на плавильщика. Тебе было не по нраву то, что он делал, но ты смолчал. Думал, сочтут доносчиком, переветом.
Вот оно что! Выходит, разговор тот, неловкий и странный, спас ему жизнь. Чудны дела Твои, Господи!
– Дух твой мечется, Головня. Ты искал пристанище, а нашёл искус. Не с теми связал свои надежды. Коварные льстецы обманули тебя, приковали к себе лживыми словесами. Небось, Искру сулили, лукавые наветчики, да? – каркнул вдруг старик. – Горе мне, что не распознал твоего порыва. Что оттолкнул тебя, не уразумев причины, зачем явился. Моя вина. И вину эту я искуплю прощением. Ибо и в милости, и в карах надлежит знать меру. Оступившийся однажды может вернуться к Огню; нет нужды отталкивать его беспощадностью.
Ярка шумно вдохнула, поджала жирные губы в знак недовольства. Но перечить не смела.
– Кто же теперь будет вождём? – глухо вопросил Головня, тиская ладони.
– Это уж община решит.
Ярка не выдержала, всколыхнулась раздражённо:
– Община решит так, как скажем мы.
Глаза у неё были прозрачные и плоские, как ледышки. Внутри – икринки зрачков: плавали, бились, точно хотели вырваться наружу. Взгляд пронизывал и обжигал.
Старик посмотрел укоризненно на дочь, покачал головой.
– Эх-хе-хе-хе-хе, смутьяны…
Сказал – и оба родича уткнулись взорами в пол, устланный шкурами. Не простое то было слово, а с подковыркой, с намёком, с опасной зацепочкой. Загонщик даже на всякий случай полез за пазуху, притронулся к неровному чёрному катышку на сушёной жиле – отвёл порчу.
Отец заметил его движение и сразу подобрался, вперил остренький взгляд.
– Ты чего там шебуршишь? Не за оберегом ли полез, дурачина?
– За ним, Отче.
– Чтоб тебя, еретика такого! Что об амулетах в Книге сказано, а? «Носящий побрякушки противен Господу». Так говорил Огонь! А потому – в пламя его, в пламя!
Головня возразил угрюмо:
– Это от матери осталось. Память. Да и все так делают… Любого спроси…
– То-то и оно, недотёпа. Все вы, грязееды, в смраде и гнили пребываете. Все до единого.
Он не рассердился, нет. Он опечалился! И лицо его, жёлтое, словно высушенная кожа, сплошь покрылось мелкими трещинками,