потому что из-за рюкзака его заносило в сторону.
Андрюха говорил, а Пыжик рассматривал небо. Рюкзак давил ему в спину, но это было неважно – Пыжик слушал и рассматривал все равно.
5
К одиннадцатому классу их бросили рассаживать, и Пыжик c Андрюхой почти всегда сидели вместе. Учителям надоело бороться с двумя здоровыми лбами, тем более обоих скоро можно будет вытурить за за школьные ворота.
У них еще было черчение, и для Пыжика тогда, когда у них были эти уроки, настали черные дни – в буквальном смысле. Все пальцы, края учебников, рукава, нос, даже Андрюхин лист были измазаны черным. Все крошилось так, что от грифеля почти ничего не оставалось – слишком сильно нажимаю, что ли, думал он сердито. Вот попалось же, весь рюкзак так изгваздаю.
Черчение было плохо не только этим – когда на доске появлялась деталь, которую надо было нарисовать с трех разных углов, он тоскливо думал, что даже приблизительно не знает, как она выглядит. Пока предметы и люди не поворачивались к нему, Пыжику, правильной стороной, ему сложно было представить, что они вообще существуют. Он привык рассматривать прежде всего то, что стоит прямо перед ним, не прячется – и каждый раз, когда он чувствовал что-то скрытое, ему становилось неловко.
Зато Андрюха – тот быстро набрасывал линии, уверенно соединял их, штриховал, где надо, проходился стеркой и вел карандашом то снизу вверх, то справа налево, двумя пальцами придерживая линейку. У него было то, чему Пыжик всегда удивлялся – умение положить первый штрих не колеблясь, потом, если что, поправить.
У Пыжика вообще, не только в рисовании, были проблемы с первым штрихом. Он примеривался, вздыхал, поворачивал лист по так, то эдак, деталь тоже сжимал между пальцев и поворачивал ее, стараясь рассмотреть получше, ну а втайне, конечно, надеясь, что какая-то часть внутри него сама расставит цвета на листе и ухватит объем, и выемки, и края отразит так, как нужно было. Он, конечно, совсем не ждал, что первый штрих получится совершенным. Но он как-то привык, что первый штрих указывает, куда должен попасть второй, а потом и третий – но потом оказывалось, что линии его немилосердно кривые, да еще и мазались, когда он случайно прикасался к листу пальцем. Пятна от грифельного карандаша были у него на пальцах, на ладонях, на локтях и даже на носу, а Андрюха, когда наконец отрывался от своего листа, от души над ним потешался.
– Хорош смеяться, лучше мне помоги!
Но Андрюха только смотрел, уже полностью повернувшись, и качал головой.
– Возьми новый и заново начни. Тут уже не поможешь.
– Да ладно!
– Не поможешь, говорю!
Так они и препирались, пока училка не шикала на них преувеличенно громко, и Марышева, обернувшись так резко, что ее толстая коса отлетала в сторону, смотрела на них упор и делала круглые глаза.
– А можно потиш-ше?
– Заткнулись, заткнулись, – говорил Андрюха, и она поворачивалась обратно.
Пыжик