ничего не нарушилось. Странным образом в его рисунках и чертежах было очень мало его самого – карандаш выходил на первый план, а он, Андрюха, уходил. Он давал карандашу говорить, и Пыжик никак не мог понять, как у него это получалось.
Когда он рисовал, его губы были сжаты, голова чуть наклонена набок. Иногда он закрывал глаза, а потом снова их открывал, стирал и принимался штриховать снова. Пыжик тогда совершенно бросал рисовать и не открывал глаз от Андрюхиного листа.
– Ты не думаешь, что тебе надо пойти… ну, в архитекторы? Или в иллюстраторы? – спросил он как-то, когда Андрюхе надоело, и он отодвинул лист в его сторону.
– Изя тоже так говорит.
Изей он называл их учительницу ИЗО.
Он посмотрел-посмотрел, и перевернул лист белой стороной вверх.
– Я не хочу.
– Почему?
Андрюха пожал плечами.
– Неохота. Великого художника из меня не получится, а посредственных и так куча. И потом, как я буду деньги зарабатывать?
– Деньги?
– Деньги! В деньгах весь смысл, – Андрюха сгреб карандаши, которые валялись по всей парте, и одним движением запихнул их в боковой карман рюкзака. Потом согнул лист вдвое и запихал его внутрь. – Зачем работа, если денег нет?
А потом, не дожидаясь Пыжикова ответа:
– Пошли, в столовке последними будем!
6
Борис Петрович взялся двумя руками за голову. Голова гудела. Вначале, надеясь ее унять, он открыл один глаз, потом другой. Потом снова по очереди их закрыл. Сильно зажмурился, наморщив нос. Легче не стало.
Глаза изнутри щипало от усталости, а, может, от сигарет, а может, еще от чего-нибудь едкого, что попало ему под веки. В гудящей голове Бориса Петровича что-то перекатывалось и шумело, и стукалось об пол, как сухой горох. Ему понадобилось некоторое время, чтобы сообразить, что это не горох – это пылесос его жены, которая самозабвенно терла им ковер в соседней комнате. Зачем только включать этот самый пылесос под вечер, после всегдашнего дневного гвалта, вот в чем вопрос.
Форточка была открыта, и он наконец сел, насупившись, в темноте, локтями опершись на кухонный стол. С ним случилось такие вечера – писать он не мог, читать тоже не мог, слишком болели глаза. Очень хотелось курить, но курить было нельзя – жена обязательно учуяла бы и окрысилась на него.
Дашка, как обычно, куда-то слиняла. «К подруге», как она всегда говорила, презрительно смотря на него из-за плеча и уже взявшись за дверной косяк. Ее бойфренд, которого он как-то выкинул на лестничную площадку, у них, слава богу, больше не бывал. Борис Петрович не спрашивал, куда она его дела, но искренне надеялся, что он канул куда-нибудь в толпу, в сутолоку на входе в клуба, в метро – куда-нибудь, откуда больше никогда не появится. Хотя с таким же успехом она могла поехать к нему. Борис Петрович поежился от этой мысли.
Сидеть в темноте было странно приятно. Ему