настаивала, что они ничего не понимают в ее, Дашкином, мире, и Борис Петрович был готов с этим согласиться. Он и правда ничего не понимал.
.Даже удивительно, что Дашка, его Дашка – с ее сарказмом, с остротой слов, которая проглядывала редко, но все равно проглядывала; с ее умением принимать решения резко и быстро; с ее страстью возражать, а потом успокаиваться, обдумывать следующий выпад и возражать снова, все еще его Дашка, которая когда-то плакала и обнимала двумя маленькими ручками его коленку, стала кем-то, на кого он теперь смотрел в упор – и понятия не имел, что с ней делать.
Его жена ненавидела черное, и дочерин шкаф заполнился, естественно, исключительно черными вещами. Поспособствовала и подружка, которая, по его мнению, плеснула Даше на голову какой-то ядерной дрянью, а потом размазала до кончиков волос – получилась угрожающая грива, иссиня-черная сверху и пепельно-серая снизу. Глаз за этими черными плетями не было видно вообще, и он однажды в шутку спросил, как она сама видит, куда идет. Она только фыркнула.
Они принципиально не покупали ни газировку, ни чипсы, но из ее рюкзака регулярно выкатывались сплющенные пустые банки и глянцевитые пакеты, противно пахнущие жиром и чесноком. Резинку его жена не переносила – «Вынь это изо рта, разговаривай нормально!» – и Дашино жевание каждый раз заканчивалось скандалом. Она вскакивала из-за стола, мазнув по тарелке своими космами, и исчезала в комнате, на всю квартиру хлопнув дверью. На дверь она вывесила табличку «Не входить!», криво написанную огромными красными буквами, и жутко бесилась, когда его жена заходила туда без разрешения.
То право, которое было у него когда-то – владеть ей просто так, просто потому, что надо было поправить шапочку, поцеловать в щеку, вытереть, когда она масляными карандашами рисовала прямо на скатерти, теперь ушло.
Нельзя было просто быть рядом – надо было стучать, примериваться, следовать ее правилам, и все потому, что она перестала подпускать их к себе, и между ними становилось все больше и больше пространства. Иногда Борису Петровичу казалось, что это все больше и больше пустоты, а иногда что Дашка поймет, что зря она отошла так далеко. Он надеялся, иногда, сидя по ночами и слушая, как грохочет из ее комнаты музыка, которую ее невозможно было заставить выключить – думал, что она тоже поймет, как ей их не хватает.
Его жена не оставляла попыток – и вторгалась на Дашину территорию тем решительнее, тем отчаяннее та защищалась. Не то, чтобы у них не было политики на этот счет – некоторые вещи всегда считались в их семье выше достоинства – лезть в личные дневники или выворачивать карманы, но жена регулярно заплывала в Дашину комнату с грудой белья, или с телефоном, потому что ей опять звонили из школы, или потрясая коробкой ботинок, купленных специально и выдернутых из глубин шкафа. Он поражался, как каждый раз она уговаривает Дашку их надеть не с меньшим энтузиазмом, чем в первый, а Дашка ровно с таким же напором отказывается их даже мерить.
Он