лежала у него в мозгу сразу вся, целиком. Внутри как будто ящики выдвигались и задвигались, лязгая железом – огромная камера хранения. У этой книги был невидимый, но единственно очевидный порядок вещей – до тех пор, пока он не «встанет», не сбалансирует, останавливаться было нельзя.
Стену слов приходилось возводить годами – он стучал и стучал в эту небесную дверь, набивал поленницу снизу доверху, летел по дуге все ближе и ближе, выше и выше, в пустоте, где только для него вились длинные словесные ленты. Книга росла и увеличивалась незаметно, как растет сугроб – сначала просто кучка грязного снега на тротуаре, потом ноздреватый, объемистый пласт, а наутро уже сплошная снежная полоса, в которой утопают случайные прохожие.
Он писал и думал – что, если она не получится живой? Если оно, его творение, вначале будет лететь, потом гулко приземлится и покатится, потом побежит, наклоняясь корпусом немного вперед, потом побредет, будет медленно топать, а в конце и вовсе начнет ползти, пока романное время не остановится совсем?
Когда он писал каждую ночь, его засасывало внутрь, все глубже и глубже, но дыхание у него не становилось более мерным, как у бегуна на длинной дистанции, – наоборот, сбивалось и укорачивалось.
Роман был как ребенок, от которого далеко не уйти – легче было бросить его на месяцы или даже на годы, чем каждую ночь к нему возвращаться и выбиться из сил. Но когда он переставал писать, ящики сразу начинали двигаться, меняться местами, и нужный ему задвигался все глубже, в самый последний ряд.
Всего уже было не схватить, не выдернуть, – детали забывались, и получалось как полоть голыми руками траву, когда стебли полосуют ладонь, а корни остаются в земле.
Голос у его истории был совсем глухой, почти неразличимый, но его притягивали к себе эти округлые отмели с рваной линией берега, плеск и пустота. Вверх и вниз, вверх и вниз, качаться на волне, пока ее не взбили мощные двигатели, запрятанные под брюхами лодок.
Он устал, устал, устал, и усталость никуда не уходила – затекала внутрь и стояла в нем, как вода. Не двигалась, а только тянула вниз, добавляя ему тяжести. И чем больше он взрослел, тем больше уставал.
Через два года после начала работы он понял, что не получается ни черта. Эта мысль все больше и больше росла в нем, и в конце концов привела его в ярость – такую белую и ослепительную, что он едва удерживался от того, чтобы не треснуть кулаком по столу.
Тяжелое колесо, которое должно было провернуться, которое он, сжав зубы, так старался провернуть, наворчивая строчки, вязло и вязло. Он увяз в том, что хотел сказать. Причем намертво – он перечитывал начало, потом середину, потом конец, и обнаруживал там одни и те же слова. Хуже того – герой как вошел в текст веселым студентом, так и не планировал становиться кем-то другим. Борису Петровичу позарез было нужно раскрыть его, расковырять, но он, дописавшись до середины, он с ужасом начал понимать,