смахнула со стола хлебные крошки и сурово на него посмотрела.
Но Дашка действительно оказалась девочкой. В том, что она ей была, сомневаться с самого начала было нельзя – пронзительный писк, потом ор, от которого совершенно некуда было деться, и приходилось долго трясти ее на руках, а потом выкатывать на улицу, в надежде, что она перестанет. Сморщенная мордочка, которую даже на расстоянии нельзя было принять за парня – даже тогда, когда она зевала, даже тогда, когда орала, даже тогда, когда булькала и когда смотрела на него немигающе и, как ему казалось, довольно сурово.
Когда она подросла, он понял, что был прав – она унаследовала взгляд матери, этот тяжелый, умеющий припечатать взгляд. Они смотрели так не часто, и обе использовали его в тактике точечного удара. Борис Петрович хорошо знал этот взгляд.
От него в Дашке не было ничего. Или он не мог ничего заметить.
Рукопись свою он к тому времени запулил – буквально – в самый долгий ящик, и не возвращался к ней по меньшей мере пару лет. Герой, что забавно, должен был метаться и выбирать между двумя разными женщинами, но теперь его собственная жизнь протекала между двумя женщинами и была куда более бурной, чем у его героя. Полная возмущений, съехавших бантиков, распустившихся косичек, которые он никогда не умел плести, и бесконечных, выкрикиваемых из-за угла «Ну па-а-ап!».
Надо было все – другую квартиру, которую он с превеликим трудом выбивал у начальства, по пятьдесят раз в день поднимать и спускать по лестнице тяжелую, занимающую жутко много места коляску, искать детские вещи, рыть землю ради очередной пеленки, или комбинезона, или пальтишка, или туфелек – обязательно нужны к утреннику в среду и никак не позже, в среду, ты меня слышишь? Ты слушаешь, Боря?
– Не называй меня Борей.
Про собственные тексты он вообще забыл. Они иссякли в нем, иссушились и исчезли, и Борис Петрович был этому даже рад. Иногда он успевал накарябать что-нибудь в блокноте по дороге на работу, но гораздо чаще засыпал в метро, уронив голову на портфель. В редакционной толчее просто неоткуда было вытащить блокнот, да еще и ручку, и к его кабинету тянулся почти непрерывный поток людей.
11
В конце концов Борис Петрович даже и забыл, где лежит его первая рукопись – выцветшие чернила, процарапанные листы, его тогдашний почерк, который теперь казался ему почерком старательного студента и ни в какое сравнение не шел с теми каракулями, какими он писал сейчас. Заложенная сборниками, журналами, телефонными справочниками, она лежала где-то там, забытая, и он уже и не думал ее отыскать.
Пока его жена не потеряла паспорт.
– Это ты его куда-то дел?! – она откинула со лба волосы, и, сердито зыркнув в его сторону, сттала рыться в куче документов на полу, быстро перебирая пальцами бумажные края.
– Не трогал я твой паспорт! – Борис Петрович думал уже было уйти, но его внимание вдруг привлекли желтые листы, сложенные