на садовой тачке, который он привозит на место стройки, пусть в пять утра, пусть в шесть, и в одиночку, согнув больную спину, принимается за работу. Этот текст можно было заделать, сказал он себе. Можно попытаться заделать. В крайнем случае можно попытаться что-нибудь вырастить на его месте, как зеленый росток на верху заброшенного кургана.
В универе их учили, что тексты сохраняют время, немного помогают его остановить – он читал и думал, что его первая рукопись остановила, каким он тогда был идиотом.
Но – но – возражал он сам себе – если сейчас я думаю, какой тогда я был идиот, значит, я вырос? Так?
В текстах у Бориса Петровича уже давно перестало получаться что-то полнокровное. Кровь не текла, ничего не обмывала – только брызгала немного, и это было как-то даже оскорбительно, как будто выкрутили мощный кран, а получили щуплую струйку, которая то и дело сбивается на капли. Обрубили, а я подбираю обрубок и прилаживаю, думал он, со смесью смеха и жалости.
У Пикассо, приводил он сам себе пример, с возрастом автопортреты все более и более неразборчивыми, а у меня с возрастом начало происходить обратное – чем ближе ему было к 50, тем отчетливее прорисовывались все персонажи, и становились похожи на его реальных знакомых, и этого было уж не скрыть. Он писал и с ужасом думал, как четко обозначились уши мужика из квартиры номер три, который живет этажом ниже, и все проступают и проступают, чем дальше он пишет. От этих ушей, которые никак от него не отставали, его бросало в холодный пот – черт возьми, думал он, зачем ты поставил его прямо в центр, зачем тебе эта виноватая покатость и эта его оттопыренность. Как пить дать, он даст тебе по шее – вот что случается, когда писатель не умеет по-настоящему хорошо прятать.
Историй тоже не было. В том месте, где раньше были истории, где герои ходили из стороны в сторону, разговаривали, спорили между собой, где должен был бы разрастаться сюжет, где фразы бились одна о другую – была теперь только пустота. Сколько бы он ни ходил взад и вперед по этой пустоте, не обшаривал у нее углы, не пытался начать с другой точки и зайти с другого угла, когда между чтением рукописей и подписыванием бумажек выдавалось какое-нибудь время – не получалось. Как будто текстом он должен был найти, задеть какую-то часть внутри себя, и назвать то, что там происходит – но назвать не получалось. И задеть тоже.
Я только регулировщик движения, думал Борис Петрович. Стою на этом своем литературном перекрестке, натянув на пузо желтый жилет, и машу руками – кто может проехать, а кто должен постоять и подождать еще немного. Некоторым, очевидно, я годами не даю дорогу, а некоторых изо всех сил подталкиваю в спину, надеясь, что они выкопают внутри себя еще что-то, куда более ценное, чем то, что они до этого написали. Я годами разгребаю литературные завалы, выслеживая, не блеснет ли в тексте что-то такое, на чем задержится взгляд. Не будет ли там обещания того, чем этот человек однажды станет.
И чаще всего я ошибаюсь.
Машины –