они пользовались как обеденным, и на нем почти всегда стояла соль и закрытая железная хлебница, привезенная из дома – она не переносила, когда он по забывчивости засовывал хлеб на холодильник, обернув пакетом и задвинув подальше.
– Абы как, абы как! – бормотала она, одним движением срывая пакет, швыряя его в мусорное ведро и засовывая хлеб обратно в хлебницу.
За этим столом они ели, сгорбившись, суп, который жена аккуратно, сжав губы, разливала по тарелкам. Иногда туда съезжали книжки – одна из стопок на его стороне стола кренилась, спихивая другие в сторону хлебницы, и Борис Петрович, тогда еще просто Борис, торопливо поправлял их, пока все богатство не полетело на пол.
Его жена имела удивительное свойство все вещи засовывать в маленькие и только для них пригодные кармашки – он удивлялся, что никогда не видит ни ее косметики, ни расчески, ни внутренностей ее сумки, ни даже карандаша, которым она составляла список покупок и тут же прятала куда-то, где он потом битые два часа не мог его найти.
Его жена была женщина не рассыпчатая – после нее не оставалось ни волос на подушке, ни одинокой сережки, закатившейся под кровать, ни крошек на столе, пока она ела в ночи печенье (а такое с ней редко, но случалось). Все, что обычно раскидывают и распространяют вокруг себя женщины – бутылочки, заколки, обрывки ниток, автобусные билетики, пахнущие духами – вокруг нее не образовывалось и не застывало, как в камне, навсегда там, где она это оставила.
Зато Борис Петрович накапливал предметы с неудержимой скоростью. Его половина стола каждый день заполнялась, и каждый вечер он со злостью разгребал сигаретные пачки, тетради, скрепленные рукописи, бумажные шарики, кружки, ручки – двумя руками, стараясь освободить место, куда можно будет положить всего-то один бумажный лист.
Он с радостью сбросил бы все это на пол, как делал до того, как они познакомились, но жена положила этой привычке конец.
– Еще не хватало! – говорила она, резко нагибаясь и хватая фантик, который он виновато столкнул со стола.
Она засыпала рано. Повернувшись к стене и накрывшись зеленым колючим одеялом, которое шло в комплекте к узкой полуторной кровати, в десять она уже спала. Хоть бы раз у него получилось заснуть так же, думал Борис Петрович с завистью. Бывало, он лежал рядом с ней, плечом чувствуя, как легко горбится ее спина. Она начинала дышать глубоко и мерно, как будто кто-то звал ее туда – в глубину сна, а он все лежал, лежал, и под веками начинало жечь, и жутко хотелось курить, а сон все никак не шел. Вместо него перед глазами у него крутились какие-то цветные спирали и жужжали разговоры прошедшего дня, налетая один за другим.
Когда Борис Петрович изнемогал окончательно, он спускал ноги с кровати, засовывал их в тапочки и зажигал лампу. Отличная была лампа – подарок предыдущего жильца, который, уезжая, не стал ее забирать. Борис Петрович поправлял ее так, чтобы свет не бил жене в глаза, и осторожно опускался на стул.
Чистый