Что он здесь, в этой богом забытой дыре, где земля дышит чёрным паром, а по ночам слышен смех – детский, но с хрипотцой старика.
В ту же минуту, когда бур на станции пробил последний слой породы, Фёдорова вырвало чёрными лепестками. Они шевелились, как живые, падая на пол с мокрым шлепком. Кузьмин проснулся, в ужасе отползая к стене.
– Какого чёрта? – прошипел он, но голос сорвался в хрип.
Фёдоров не ответил. Его губы шевелились, повторяя одно и то же:
– Семь… шесть… семь… ноль…
Кузьмин потянулся к нему, но вдруг замер. На полу, среди лепестков, складывались цифры: 7669.
– Боже… – прошептал он, глядя, как осколки льда выпадают из его собственного рта. Они падали на пол, звонко стуча, как костяшки счётов.
Где-то далеко, за тридцать вёрст, земля содрогнулась – цилиндр вырвали на поверхность. И в бараке погасла единственная лампочка.
Тьма сомкнулась, густая, как смола.
Фёдоров зажмурился, но даже под веками видел их – тени, которые не были тенями. Они стояли в углах, шевеля пальцами, слишком длинными для человека.
– Вставай, – прохрипел Кузьмин, хватая его за руку. Его ладонь была липкой, будто обмазанной мёдом. – Они идут…
Дверь распахнулась с грохотом. На пороге стоял надзиратель Кузнецов, но что-то было не так. Его лицо – слишком гладкое, будто вылепленное из воска. Фонарь в его руке мигал, выхватывая из мрака немыслимое:
На стене – тень Фёдорова.
На полу – вторая.
Чёрная, жидкая, она уже тянулась к ножу Кузнецова, обвивая клинок пальцами, которых у тени не должно было быть.
– Встать, сволочи! – рявкнул Кузнецов, но его голос вдруг стал чужим – детским, писклявым.
Фёдоров поднял голову. Его глаза были пусты.
– Они уже здесь…
То, что случилось дальше, никто не видел.
Только слышали:
Хруст рёбер – будто ломали мокрые ветви.
Чавканье – как будто кто-то жадно ел сырую печень.
И шёпот, сливающийся со скрипом нар:
– 7670… 7669…
Когда утром вошли, Фёдоров сидел, прислонившись к стене. Его рот был зашит – не нитками, а собственными кишками. На стене детской рукой (но детей в зоне не было) был нарисован маяк. Чёрный.
А на груди у Кузнецова, вернее, на том, что от него осталось, кровью было выведено:
«ОН УЖЕ В ЗЕРКАЛАХ».
Из акта лагерного врача (ГУЛАГ №767, 21.06.1949, гриф «Совершенно секретно»):
«При вскрытии з/к И.П. Фёдорова обнаружено: в лёгких – 7 осколков шунгита (анализ совпадает с образцами с мыса Хийси). Сердце отсутствует».
Глава 6. «Частота 767.0 МГц»
Карелия, буровая станция. 23 июня 1949 года. Ночь
Рация, которая шепчет
Горшков сжал ручку настройки рации – пальцы липли к металлу от пота и статики. Каждый поворот частотомера отдавался в висках, будто кто-то бил молотком по натянутой струне.
«Пап, смотри, какой улов!»
Воспоминание вспыхнуло неожиданно: Витя, загорелый, с карасём на ладони, смеялся у Ладоги три года назад.
Рация