который помнит голоса погибших
Кристофер Шоу прижался к ящикам с оборудованием, словно пытаясь вжаться в дерево, стать его частью. В пальцах – фотография. Эмили. Восемь лет, веснушки, смех, который теперь жил только в трещинах памяти. Бумага была потрёпанной на углах – он доставал её слишком часто, словно боялся, что образ дочери испарится, как пар над Ладогой в морозное утро.
«Пап, ты обещал свозить меня на море!»
Голос прозвучал так явственно, что Шоу дёрнулся, будто его ударили током. Но это был лишь ветер, шепчущий в тентах лагеря, да тихий шелест чёрных лепестков в банке тушёнки, забытой на ящике. Они шевелились, словно живые, и от них тянулся сладковатый запах – прокисшего мёда и медных монет. Он закрыл глаза, пытаясь удержать образ: её руки, сжимающие куклу, её голос, зовущий его из сада…
И тогда – звонок. Голос секретаря: «Мистер Шоу, срочно в офис. С вашей дочерью… несчастный случай».
Он не успел.
Не успел даже попрощаться.
– Шоу?
Голос Горшкова прозвучал прямо за спиной, обжигая холодом. Англичанин резко обернулся, но перед ним стоял только Петров, его лицо освещалось мерцающим фонарём, отбрасывающим дрожащие тени.
– Консервы ищете, товарищ геолог? – Петров швырнул на землю банку тушёнки. Крышка отлетела, обнажив содержимое: чёрные лепестки, аккуратно уложенные в ряд, будто кто-то собирал их годами.
Шоу отпрянул. В этот момент из темноты раздался хруст – будто кто-то наступил на сухую ветку. Петров медленно поднял фонарь.
В метре от них стоял лаборант Семёнов.
Его рот был зашит чёрными нитями, но глаза… Глаза были широко открыты. В них отражалось небо, но не звёзды, а цифры: 7667.
– Mein Gott… (Боже мой…) – прошептал Шоу, отступая.
Семёнов рухнул на землю. Из его рта хлынула чёрная жидкость, густая, как нефть, медленно складываясь на траве в те же цифры.
– Sie sind hier… (Они здесь…) – прошептал он, и его голос рассыпался, как пепел.
Шоу схватил пистолет, но Петров резко толкнул его в сторону.
– Не стреляй! – прошипел он, и его голос дрожал, как лист на ветру. – Они реагируют на звук.
Из тумана выступили фигуры. Не люди – их очертания были размыты, словно они состояли из самой тьмы, из ночи, которая решила принять форму.
– В палатку! – крикнул Петров, хватая Шоу за рукав.
Они бросились к ближайшей палатке, но дверь захлопнулась перед самым их носом. Изнутри раздался смех – детский, но с металлическим отзвуком, будто его пропустили через радиопомехи.
– Teufel! (Чёрт!) – Шоу рванул застёжку, но ткань не поддавалась, будто её держали изнутри.
Петров схватил нож и ударил по брезенту. Ткань разорвалась с хрустом, и они ввалились внутрь.
Палатка была пуста.
Только на столе лежала рация, из которой доносился шёпот:
– Пап… ты же обещал забрать меня…
Голос был точь-в-точь как у дочери Шоу.
– Эмили? – его голос сорвался.
– Бежим!
Они выскочили наружу, но лагерь изменился.
Палатки были пусты, а вокруг виднелись