спустись, ну! Не съем же я тебя, в конце концов!
Я чувствовал возбуждение. Возможно, мистифицировав смысл места, в котором случайным образом оказывался, я запустил какую-то реакцию, которая брала начало не только глубоко в моей голове, но и в могучем естестве самой природы. Какие-то перемены или же совершенно случайные события, на которые никто не обращает внимания, разогнали громадную центрифугу, которая до этого вяло вращалась. Должно быть, именно поэтому волчок в моей голове беспрестанно крутится, подумал я. Я чувствовал, как меня переполняет странное предвкушение, которым я был готов поделиться даже с первым встречным. Я все думал об этом, пока натягивал ботинки, и забыл их зашнуровать, а поскольку торопился, забыл схватить шарф, чтобы надежно укрыть им горло, как я обычно это делал. Я вспомнил о нем уже в лифте, когда трогал рисунок головы оленя, казавшийся теперь еще более рельефным. Я все водил по нему пальцами, а потом шумно сглотнул. Тогда-то я и прикоснулся к своей шее, заметив, что позабыл о шарфе. Едва я вышел из подъезда, как совсем рядом раздался терпкий голос, который ждал меня все это время.
– Эй, флейта! Я здесь! Иди сюда! Ты когда-нибудь слышал, как кричат синеглазые птицы?
– Нет. А что это за птицы?
– Это прекрасные птицы! Они кричат по ночам, а поскольку твоя мелодия очень похожа на их крик, я бы хотел попросить тебя сыграть для меня еще раз. Я заплачу тебе, только у меня с собой всего полтинник.
Он схватил меня за локоть и потащил в сторону к лавочке, что стояла у детской площадки. Пока он устраивался на ней, я слышал запах, исходящий от него – стойкий, тягучий запах леденцов, выполненных из растопленного сахара с примесью самых разных компонентов. Маленькие и большие леденцы, закрученные в спирали, загнутые в крючки и насаженные на палочку, леденцы, которые заворачивают в ломкий шуршащий полиэтилен и продают в крупных торговых центрах в небольших палатках или прилавках, словом, обычные леденцы, чей аромат так привлекал меня, когда я был ребенком. Когда голос объявил, что готов, я заиграл. Из-за тумана воздух слипся, или же мои руки немного замерзли, и мелодия выходила более протяжная и тревожная, чем должна была. И хотя я старался следить за дыханием, что-то творилось с моими легкими и горлом, из-за чего мелодия звучала горестно, точно ее переливы таили в себе надрывные рыдания и вопли, в которых кровоточила еще свежая рана скорби по безвозвратной болезненной потере. Иногда она приобретала совершенно другую форму, и отдельные моменты ее звучания походили на отдаленный плач, который никто не слышит, поскольку он тихий и едва различимый. Точно такой же, как плачь крохотного ребенка, раздававшийся откуда-то издалека, который я слышал по дороге в кофейню. Когда я закончил, голос пригласил меня присесть рядом с ним. Он поблагодарил меня и протянул полтинник, последний, по его словам. Я отказался, рассмеявшись. Некоторое время голос молчал, а потом вдруг спросил:
– Так, что это была за мелодия?
– Как,