и искрились среди его серебряных волн. – Так когда ты вернешься? – наконец спросил я, поскольку молчание начинало затягиваться.
Клео подернула плечами. Хотела ответить, потом посмотрела на меня как-то жалобно и тихо произнесла:
– Послушай, дядя Грег. Ты не мама и не папа и должен меня понять. Я не могу уйти оттуда в два часа ночи. Меня просто все засмеют. В наших компаниях нет маменькиных детей. Все уже очень взрослые. И я такая.
«Или такой пытаешься быть», – мысленно поправил я ее.
– Мне там хорошо. Лучше, чем дома. И я не могу поступать не так, как все. В семь часов я вернусь.
– А в восемь тебе уже идти в институт, я не ошибаюсь?
– Н…нет.
– А когда ты спать собираешься? На парах? Или травиться этими таблетками, которыми вы все сейчас балуетесь, так что ли?
Она окончательно смешалась. Очевидно, в моем присутствии ей не хватало смелости дерзить.
– Я буду в пять, – почти с укором шепнула она и, не глядя на меня, села в бесшумно подкатившее аэротакси.
Позади меня в доме опять потух свет, но я не двинулся с места. Мороз сковывал очень медленно и неотвратимо тело, а я только стоял и оцепенело смотрел на пустынную заснеженную улицу. Где-то недалеко с дерева посыпались серебряные струи и все стихло.
«Наш удел… – подумал я вскользь, – может быть. Но чтобы сказать такое, следует для начала признать, что банальна и прозаична сперва вся наша жизнь».
Сцена у Партсона
Следующим утром, уже подходя к главным воротам, ведущим в особняк, в котором располагалось наше издательство, я остановился и поглядел на маленькую неприметную табличку, висевшую у резной решетки. Золотыми буквами по-черному аккуратно выведена надпись: «Издательство Партсона». Скромно и гордо. Десять лет назад я смотрел на нее с благоговением, сейчас же это были всего лишь громкие слова, в самой своей сути ничего не значащие. По верхнему краю гладкой дощечки лежал тончайший слой снега, выгодно оттеняя черноту. Теперь мало кто обращает на нее внимание, потому что с другой стороны красовалась новая, яркая надпись, густо украшенная по современной моде блестками и фонариками, особенно в канун Рождества. Господи, что сейчас сделали с этим праздником? От него тоже осталось только одно название. Куда исчезли символы и традиции? Один старик Санта еще держится, да вот не знаю, долго ли он выстоит под градом сверхблестящих леденцов и сверхглупых реклам. Рождество сейчас культивировалось, продавалось и покупалось, и стоило оно не дешевле и не дороже, чем все остальные праздники, которые тоже служили на потребу крупным торговым компаниям, норовящим вытянуть побольше из кармана таких вот доверчивых покупателей, готовых платить за этот обман.
Массивная, присыпанная снегом решетка отворилась, точно была живым существом, и, проходя во двор, я мысленно приготовился услышать знакомые слова: «Доброе утро, мистер Сторнер. Приятного вам дня». В этот раз голос у механизма был какой-то скрипучий, будто он простудился на морозе, но в нем неизменно присутствовали все те же вежливые интонации, преисполненные искренней