в темноту:
– Возьмите меня к себе!
И голос из темноты отзывается:
– А что ты умеешь?
– Я рисую хорошо. Я краски вам буду растирать. Все, что хотите… Меня не любят здесь.
Больше всего я боюсь отказа.
– Что ж, посмотрим. Идем, Даниил? – произносит спокойный голос.
Вместе со мной они спускаются во двор и усаживаются на камень в тени, лица по-прежнему скрыты под куколями.
– Ну, начинай.
Они сидят строгие и непреклонные, потому что дело касается Работы, Ремесла, Мастерства, и я понимаю, что ошибок мне не простят. Но одновременно чувствую я лучащуюся от них силу добра: меня не оставят, не предадут, – они уже взяли меня под свою защиту.
Так в эту пору были мы все трое,
Я – за козу, они – за сторожей…
– Сейчас! Я – мигом!
Я бегу наверх за ватманом, возвращаюсь и прикалываю лист прямо к побеленной кирпичной стене. Быстро, прямыми и круговыми движениями, размечаю на листе композиционную схему Спаса Нерукотворного. Оглядываюсь: мои судьи молча, неподвижные, ждут. Позади них уже собралась уважительная к ним толпа монастырских обитателей. При них никто не посмеет меня обидеть!
Схема готова. Я уже представляю, как несколькими уверенными линиями намечу силуэт и перейду к деталям. Моя рука сама знает, что делать, и я не ошибусь. Ошибки быть не может.
Как школьник, на уроке вопрошен,
Свое желая обнаружить знанье,
Рад отвечать про то, в чем искушен…
Но где же карандаш?
– Сейчас, сейчас, одну минуточку, – бормочу я, хотя никто меня не торопит.
Я опять бегу наверх, ныряю за занавеску, в темноте роюсь среди какого-то хлама и наконец нахожу то, что искал, – черный карандаш «ретушь». В спешке роняю его, он проваливается в щель, ия прыгаю за ним со второго этажа. Запыхавшись, возвращаюсь к своему листу – мои судьи сидят все также, непреклонные и сострадательные. Они не дадут меня в обиду – я не подведу их.
Я становлюсь перед своим листом, перед разграфленной схемой, и опять ясно представляю всю дальнейшую работу. Решительно протягиваю руку, касаюсь карандашом листа – и просыпаюсь.
Первый раз в жизни я видел такой рельефный, реалистический, цветной сон, приснившийся мне – подчеркиваю – в ночь накануне моего 25-летия. Михандр вел тогда у нас семинар по раннемосковскому искусству, и первая моя мысль, когда я проснулся, но всем существом был еще там, на залитом солнцем монастырском дворе, согреваемый твердым и добрым взглядом моих судей, посреди напряженно молчащей толпы, – первая мысль была, что вот, существует мнение: не одно ли это лицо – Прохор с Городца и Даниил Черный? «Как же может быть одно! – воскликнул я. – Прохор-то я, а он, Даниил, там на камушке сидел…»
– А мне, – сказал Боб, – все ерунда какая-то снится. Вот приснилось недавно, что стою я в очереди за хлебом. А впереди меня, тоже в очереди, стоит маршал Жуков. В погонах своих маршальских,