чувствуя себя чуть ли не пришельцем из иного мира. По мере продвижения от центра к окраине публика в вагонах метро зримо менялась, поезд терял праздничных длинноволосых девушек на высоченных каблуках либо в туфельках-балетках, в трикотажных, джинсовых, х/б мини-юбках либо макси-свитерках, крошечной полоской высовывавшихся из-под ярких суконных, нейлоновых или кожаных курточек, посреди невероятной августовской жары вдруг пало на два дня ненастье, этих модниц поезд выпускал, а впускал народец в сером, с тяжелыми, озабоченными, измученными лицами. Вошли три усталые молодые женщины в галстуках и серо-голубых форменных рубашках, менты. Ментихи? Ментовки? Полицайки? Стояли молча, видно, все давно между собой обговорено. Одна даже миленькая, но печать общей некрасивости лежала и на ней. Плотный мужчина с усами, сидя напротив, читал Шолохова в старой бесцветной обложке, молодой человек рядом с ним, напряженно сдвинув брови, – Мопассана, в столь же старой и бесцветной. В центре читали новую макулатуру в броских вульгарных обложках. Вульгарность вытесняла бесцветность. Но в бесцветном содержалось ценное. В вульгарном его не содержалось. Никто никому не уступал места. Он встал, сидение тотчас заняла старуха в вытянувшейся кофте, с сильно изуродованными артрозом пальцами, и сразу сомкнула веки. Многие ехали с сомкнутыми веками, после смены, от недосыпу, от усталости. Даже сидевшее бледное дитя со страдальческой морщинкой на переносице, непонятно, мальчик или девочка, сонно жмурило глазенки, мать, стоя рядом, держала дитя за ручку. Этому окраинному населению настолько очевидно жилось иначе, чем центральному, что у отвыкшего от окраин Перепелова сердце заболело на них смотреть. Внезапно вагон опустел, так что вновь вошедшему семейству нашлось, где расположиться на сиденьях. Семейство являло собой сплошь женский пол. Центровая – женщина лет тридцати пяти в джинсах и высоких клеенчатых черных сапогах, поодаль расположилась дочка лет тринадцати, в таких же джинсах и сапогах, другая лет пяти, беленькая-беленькая, а те обе черные, плюхнулась между старшей сестрой и матерью, моложавая бабушка, тоже с черными волосами, даже, кажется, родного цвета, села последней. Всё, чем и как живы, Перепелов легко считывал с каждого жеста, с каждого обращения друг к другу. Мать и старшая дочь воткнули в уши кнопки и стали слушать музыку из крошечного проигрывателя, притом, что взоры повернуты в разные стороны отрешенно, мать, с определенным, смелым лицом, вся из себя самостоятельная, переполненная какой-то своей отдельной жизнью, старшая дочь без никаких чувств, младшая, капризница, хотела тоже слушать музыку, мать попыталась пристроить и ей кнопку, девочка продолжала капризничать, мать спокойно отобрала у нее кнопку и перестала обращать на нее внимание, ребенок принялся плакать, исподтишка посматривая то на мать, то на бабку, кто вперед пожалеет, не пожалел никто, только бабка безразлично, не поворачивая головы, вытирала мокрые ребенкины щеки заскорузлым
