сказать – прима, когда коху абсолютно нечего украсть.
Вернувшись с ночной, улегся на койку. Моя – на третьем ярусе.
Не спится. Думы о том, о сем, а больше о пайке. Томительные три часа до встречи с нею. «Так ждет любовник молодой минуты сладкого свиданья»222.
Вздрогнул от лязга замка и от крика:
– Тавай!
Самурай лупит Петра Кривого и тащит его с койки.
– Пан, я болен. Пан, форштейн я кранк!223
– Та, та, та! Яйца тольсти к… большой. Никс больной. Фауленца224. Саботаже.
– Пан, ей-богу, кранк!
– Никс кранк. Русски иммер эссен, иммер шпать унд никс ропота. Тикай!225
Самурай толкает Петра в спину и ведет из барака.
Через час Петро возвращается.
– Ну что, отпустили?
– Отпустили, хотя и отлупили. Упал я в обморок. Вышел шеф, поглядел и крикнул: «Раус! Кушат нет. Кайн брот унд никс суп!»226
Каримов – баракенэльте227, а по-нашему – полицай.
Нередко он орет на товарищей, угрожает, даже пытается ударить. Словом, лезет из кожи, чтобы доказать шефу и командофюреру свою преданность.
Работает он так, что немцы с тревогой поглядывают на него.
Ведь Геббельс и Лай228 внушают своим землякам, будто они самые что ни на есть «арбайтслюстигсте унд арбайтефеигсте меншен ин дер вельт»229. Когда пленяга работает наравне с немцем, то шеф рычит на своих «фольксгеноссов»230: «Какие вы немцы, раз русские вас обгоняют. Вы хальбруссе или хальбполе!»231 Чтобы не подвергнуться проверке расовой чистоты, немец вынужден или значительно повысить производительность труда, или сдерживать ретивых русаков.
Вот почему немцы часто говорят Каримову:
– Лянгзам, иммер лянгзам!232
Куды там, Каримов не слушает их, он готов наизнанку вывернуться, в аборт233 и обратно бегает рысью.
Славы ищет? Нет, экстрапайки.
Петра Кривого водили к врачу.
– Ну как, Петро, освободил доктор?
– Хиба ж это доктор, это полицай. Орет, толкает, бранится, дерется. Я и мундёра свово не скидал. Этот арц-полицай234 посмотрел на меня сквозь окуляры да как крикнет: «Никс, шлим, арбай!»235 Стукнул меня с размаха ногой по дупе236 и выпихнул из кабинета.
20 часов. Дверь на запоре. Перед дверью символ нашего общественного положения – большая параша-кибель237 без крышки.
Лежу на верхотуре, почти упираясь головой в железобетонную балку. Подо мной наш кох Александр Владимирович. Слышу его плавную речь.
– …и вот я лежу, голодный как цуцик. Ну разве не смешно, ребята!
– Пошел ты, кох, к своей одесской маме. Ха, ему смешно. Тут плакать хочется, да сил нет.
– Это ты верно говоришь, Сергей, что сил нет ни плакать, ни смеяться. А все ж таки смешно, как подумаешь. Ну посуди сам: вот перед тобой расквалифицированнейший повар