лет двадцать назад), тёзка главного космического конструктора страны Советов.
Вечная Эда. Вычислить её возраст уже не мог, пожалуй, никто. И необходимости в этом не было. Периодически поздравляли с очередным семидесятилетием. «Человек должен жить до ста пятидесяти!» – говорила Эда. Глядя на неё, в это легко верилось.
Эда казалась Дашке маленькой, вечной и почти что вещей обезьянкой, своеобразным талисманом предприятия, человеком с труднообъяснимым производственным назначением. Функции «литтл-маночки» («маленькой обезьянки») прояснились чуть позже, когда Дашка, поработав несколько лет, стала ведущим инженером. Странно, что и во время, и после «перестройки», то есть в эпоху новой украинской нэзалэжности, Эда оставалась непотопляемым лайнером; каждодневно приходила на работу и уходила, когда ей заблагорассудится, правда, чаще всего, не раньше урочного времени, а далеко за.
Фавор и безнаказанность можно было объяснять многими обстоятельствами: душевной близостью к начальству, многовековым стажем, принимавшимся другими за производственно-организационный опыт, как-никак она вместе с мужем стала лауреатом Сталинской премии за создание военного (а иных здесь не производили) радиоприёмника. Можно было бы кивать на сохранившиеся Эдины человеческие связи со всеми начальничками, от которых зависели зарплаты, премии и прочие материальные блага, либо на иррациональное, может, отчасти сыновнее чувство долга тех же начальничков к Эде, ведь они именно при ней, в её долгую эпоху вышли в люди, зачастую – благодаря её содействию.
Но факт остается фактом: Эда была «вхожа», а потому практически всесильна. Директора она называла не иначе как Павлик, а когда его неожиданно «забрали» в Киев, на повышение, нового именовала Игорьком, посещая его кабинет в любое удобное ей время. Короче говоря, эффективно «решала вопросы». И если Сталин сказал когда-то: «Гитлеры приходят и уходят, а немецкая нация остаётся», то к Эде это справедливое суждение прилагалась инверсно: заводско-кабэшный народ приходил и уходил, увольняясь, умирая, а Эда неизменно плыла в будущее с трудовым коллективом, сросшись с ним, абстрактно-конкретным, связав свою судьбу в неразрывную сцепку с предприятием.
Сетовать на неприкасаемость Эды было грешно, поскольку их сектор при любом раскладе в советскую эпоху оставался с премией.
Когда же дело доходило до сокращения штатов, увольняли кого угодно, даже молодых матерей, пребывавших в отпусках по уходу за ребёнками, но на кандидатуру постпенсионерки Эды словно налагалось невидимое и неподвластное табу. А в после-советскую эпоху делить уже было нечего. В последние или новейшие времена зарплату не получали уже года три как, перебивались эпизодическими шабашками, руководство предприятия «имело» что могло – от станков до помещений, сдававшихся в аренду и ночному варьете, и типографии, и водочному магазину, и филиалу банка. По цехам скитались «три калеки», буквально, – осталось по два-три регулировщика на цех, и уже не слыхать было Эдиной коронной фразы: «Я пошла в цих!» В цех ходить уже было незачем.
«Всё