я, – дух мой хоть немного,
Затем что он, одетый в плоть и кровь,
Так утомлен им пройденной дорогой.[77]
112. – В душе со мной беседуя, любовь…[78]
Так сладостно он начал петь в то время,
Что сладость звуков будто слышу вновь.
115. Мой вождь, и я, и все святое племя,
Здесь бывшее, так были пленены,
Что всех забот, казалось, спало бремя.
118. Не двигаясь, внимания полны,
Мы слушали, как вдруг наш старец честный[79]
Вскричал: – Что это, праздности сыны?[80]
121. Что стали там вы в лени неуместной?
К горе бегите – сбить с себя гранит,[81]
Вам не дающий видеть Лик небесный.
124. Как голубки, которых корм манит,
Сбираются в полях без опасенья,
Сложив с себя обычный гордый вид, —
127. Но, чем-нибудь испуганы, в мгновенье
Бросают корм, затем что всех забот
Сильней теперь забота о спасенье:[82]
130. Так, видел я, недавний здесь народ,
Покинув песнь, бежать пустился в горы,
Как без оглядки мчится трус вперед.
131. За ним и мы пошли, не меньше скоры.
Песнь третья
Преддверие чистилища, – уши умерших под церковным отлучением. – Манфред, король Сицилии. 1. Лишь только бег внезапный по долине
Рассыпал сонм, велев ему бежать
К горе, куда сам разум звал их ныне,[83] —
4. Я к верному вождю примкнул опять.
Да и куда-б я без него помчался?[84]
Кто мог бы путь мне в гору указать?
7. Он за себя, казалось мне, терзался:[85]
О, совесть чистая! Как малый грех
Тебе велик и горек показался![86]
10. Когда ж поэт шагов умерил спех,[87]
Мешающий величию движений, —
Мой дух, сначала скованный во всех[88]
13. Мечтах своих, расширил круг стремлений,
И обратил я взоры к высотам,
Взносившим к небу грозные ступени.[89]
16. Свет красный солнца, в тыл сиявший нам,
Был раздроблен моим изображеньем,
Найдя во мне отпор своим лучам.[90]
19. И в бок взглянул я, мучим опасеньем.
Что я покинут, видя в стороне,
Что тень лишь я бросаю по каменьям.[91]
22. И спутник мой, весь обратясь ко мне;
Сказал: – Опять сомненья? Следуй смело!
Не веришь ли, что я с тобой везде?[92]
25. Уж вечер там, где плоть моя истлела,[93] —
Та плоть, за коей тень бросал я вслед;
Брундузий взял, Неаполь скрыл то тело.[94]
28. И если тени предо мною нет,
Тому должно, как сферам тем, дивиться.
Где из одной в другую льется свет.[95]
31. Способность стыть, гореть, от мук томиться,[96]
Телам
<p>77</p>
Данте утомлен (affannata), «потому ли, что еще находится под впечатлением ужаса адских мук, или потому, что ему предстоит еще вынести много трудностей в чистилище, так как он во всем, что видит, принимает самое живейшее участие, или даже сам принадлежит к числу тех, состояние коих он созерцает». Каннегиссер.
<p>78</p>
В подлиннике: Amor che nella mente mi ragiona – начало дивно прекрасной канцоны Данте, может быть, положенной на музыку самим Казеллой. Это именно вторая из трех канцон, которые он сам комментировал в своем Convivio. Под именем своей возлюбленной он разумеет в ней умозрительную философию, причем дух, mente, обозначаемый им местом, из которого говорит в нем любовь, он называет драгоценнейшею частью, божеством, своей души.
<p>79</p>
«Старец честный» – Катон, который как мгновенно исчез в первой песни, ст. 109, так мгновенно здесь и является снова.
<p>80</p>
«Т. е. души забыли здесь свое ближайшее назначение – подниматься на гору очищения. По Ландино и Веллутелло, здесь заключается та мысль, что обращение иногда вновь задерживается чувственными прелестями, но что свободная воля, выражающаяся здесь в возгласе Катона, ст. 120, скоро опять берет перевес», Каннегиссер.
<p>81</p>
«Сбить с себя гранит» (a spogliarvi la scoglio) – т. e. осквернение землей.
<p>82</p>
«Когда стая голубей спускается на поле, то мы видим, что сперва они разбегаются по полю с воркованием и с особенным покачиванием шейками, что придает им гордый вид. Вскоре затем они начинают тихо и спокойно подбирать зерна на жниве до тех пор, пока, испуганные чем-нибудь, не разлетятся все в разные стороны. Во всех сравнениях, заимствованных из обыденной жизни, мы видим, как точно подмечает поэт все явления до малейших подробностей». Штрекфусс.
<p>83</p>
Разум, по некоторым комментаторам, разумеется здесь божественный, воля Божия; по другим – человеческий, человеческая мудрость, олицетворяемая в следующих стихах в образе Виргилия. Духи спешат к горе сами; Данте, как человек, еще нуждается в руководителе.
<p>84</p>
Т. е. как бы мог я, еще не вполне просвещенный божественной силой (Беатриче), взойти на крутую вершину без помощи высочайшего, чистого разума?
<p>85</p>
«Сам Виргилий, олицетворение чистого разума, увлекшись пением Казеллы, следовательно обыкновенным земным наслаждением, забыл на время о возложенном на него руководительстве Данте, a потому и стыдится как этого проступка, так и непосредственного следствия его – ускоренного бега по долине, служащей основанием горы Чистилища». Штрекфусс.
<p>86</p>
Сличи Juven. Sat. VIII, v. 140 и сл.:
Omne animi vitium tanto conspectias in seCrimen habet, quanto major qui peccat habetur.<p>87</p>
Солнце, как увидим ниже, уже несколько часов как взошло на небо; a так как поэты идут теперь с востока к западу, то солнце должно им светить в тыл.
<p>88</p>
T. e. скованный, или, собственно, ограниченный (ristretta), вследствие ли воспоминания о пении Казеллы, или вследствие упрека, сделанного Катоном.
<p>89</p>
«Взносившим к небу грозные ступени». В Раю (XXVI, 139) гора чистилища названа: Il monte che si leva più dall' onda. Выражение «грозные ступени» здесь употреблено переводчиком в значении громадных, грандиозных.
<p>90</p>
Что Виргилий, как дух, не бросает от себя тени, – этого Данте не мог заметить в мрачном аде; вне же ада он видел его лишь в темном лесу в долине, «где солнца луч умолк» (Ада I, 60 и след.); вскоре затем наступила ночь (Ада II, 1).
<p>91</p>
«Это опасение Данте есть предчувствие скорого исчезновения Виргилия (Чистилища XXX, 42–57)», Копиш.
<p>92</p>
«Необходимость руководительства со стороны человеческого разума на пути к усовершенствованию здесь превосходно выражена опасением Данте быть покинутым разумом (Виргилием)». Копиш.
<p>93</p>
«Где плоть моя истлела», т. е. в Неаполе, где, как уверяют, погребено тело Виргилия. «Согласно с примечанием к Чистилищу II, 1, теперь в Неаполе вечер, в Иерусалиме солнце уже закатилось, на горе чистилища оно уже взошло. Приблизительно теперь 8 ч. утра». Филалет.
<p>94</p>
Брундузий, по-латыни Brundusium и Brundisium, теперь Brindisi, в Колабрии. В этом городе умер Виргилий в 19 г. до Р. X.; тело его перенесено отсюда в Неаполь, где и погребено. Могилу его доныне показывают на Пазилиппо около известного грота. На ней надпись, на которую намекает Данте:
Mantua me genuit, Calabri rapuere; tenet nunc —Parthonope; cecini pascua, rara, duces.Вообще однако ж очень сомнительно, чтобы Виргилий был погребен в Неаполе (Cотрагetti, Virgilio nel medio evo, Livorno. 1872), хотя уверенность в этом была всеобщая в средние века. В Мантуе до конца XV века пелись в церквах следующие стихи во время мессы Св. Апостола Павла:
Ad Maronis mausoleumDuctus, fadit super eumPiae rorem lacrimae;Quem te, inquit, reddidissem,Si te vivum invenissem,Poetarum maxime!<p>95</p>
По астрономическим понятиям того времени, небо состоит из девяти друг над другом находящихся сводов, или полых сфер, совершенно прозрачных, нисколько не препятствующих прохождению лучей сквозь них (См. Рая XXX, 108, примеч.). Итак, если эти сферы, в средоточии которых мы, жители земли, находимся, не мешают нам видеть отдаленнейшие звезды, то точно так и легкие тела теней, состоящие лишь из отражения души во внешних элементах, пропускают лучи солнца.
<p>96</p>
Хотя тени суть только кажущиеся тела, тем не менее они могут страдать духовно. Данте в следующих стихах чрез Виргилия принимает это за непостижимую, по крайней мере для нашего ума, тайну, неразъясненную даже самим Платоном и Аристотелем и раскрытую для нас лишь верою во Христа (ст. 39). Схоластики много трудились над разъяснением вопроса, каким образом адский огонь, принимаемый ими за действительный, стихийный огонь, может действовать на невещественную душу, по отделении ее от тела. О мнении по этому предмету Фомы Аквинского см. Филалета II, S. 15, Not. 9.