и ладно, – в очередной раз прервал его размышления дядька Михаил, – поехали, что ль? Это для тебя, Николай Ильич, болящего, целый экипаж пригнали. Знай, что ты уже здоров, так бежал бы до дома пехом. Вон – впереди моего Серка.
Серко, крепкого серого жеребца неизвестной для Николая породы, тоже можно было числить одним из наставников боярича со товарищи. Потому что кроссы ежедневные четверка отроков пробегала, подгоняемая казаком, который следовал за нею верхом. Причем Шубин знал, что и своими ногами дядька мог догнать и перегнать каждого из парней. Но нет – казак пешком не передвигается; только верхом.
– Ага, – вспомнилось почему-то из какого-то прошлого, – «Наши люди за хлебом только на такси ездят!».
Пролетка легко сдвинулась с места, ведомая одним конем – куда как мощнее Серко, но и гораздо, на вид, флегматичней. А Николаю, восседавшем на мягком диване лицом по ходу движения, это было как раз на руку. Поел, с больничными делами разобрался. Теперь можно было и расслабиться; опять погрузиться в думы. Тем более, что дядька на своем скакуне чуть вырвался вперед, а Курт первым слова не вымолвит.
Первым делом Николай «заглянул» внутрь себя. С магическим ядром разговаривать он не собирался; ругать за недавнее представление тоже. Тем более, что понимал – это он сам сотворил крест на груди. Но поглядеть и даже как-то «погладить» было приятно; что уж там говорить. От воздействия целительской магии никаких изменений ядро не претерпело – как бы парень не вглядывался. Вот если бы сразу посмотреть… но тогда он просто не рискнул. Теперь же, убедившись, что все внутри на месте, Николай обратил внимание наружу. На привычную, в общем-то, картину сельской пасторали, которую он видел чуть ли не каждый день вот уже восемь лет.
Экипаж как раз выехал из Боголюбова, и впереди были видны только поля да редкие перелески. Снег еще местами лежал по закраинам полей – где черных, вспаханных; где заросших стерней; а где и с проклюнувшимися озимыми. Во всем этом боярич, даже с обновленным сознанием, разбирался слабо. Разглядывал же, не отрываясь, потому, что вспаханная нива извлекла из памяти еще один пласт воспоминаний.
– Вот, – говорил отец сынишке, которому тогда исполнилось лет, наверное, двенадцать; или того меньше, – такой вот экипаж на всю округу один. И пашет он, считай, за десятерых коней. И свои поля опашем, и свободным, что на наших землях сидят, и соседям подсобим. Не за так, конечно. От такой помощи денег-то побольше выйдет, чем от самого урожая. Так что своими холопами и сеять то не обязательно было. Только не простаивать же земле-то, кормилице.
Отец при этом показывал на железное чудовище, которое с большой натяжкой можно было назвать трактором. Огромные железные колеса с поперечными грунтозацепами и тонкими на вид для такой махины спицами; закрытая кабина, по сути сидение в будке, на котором восседал, как на троне, Генрих, отец Курта; и… все? Ну, корпус, конечно – рама какая-то