ночью увезли без суда сюда и следствия и ох!.. Но сорок лет прошли, и что же? К своему неописуемомшему ужасу он, Аркадий, обнаружил на своём столике, с краю, да, не в центре, но пусть хоть с краю, он, Аркадий, обнаружил тёмное, почти незаметное, но прилипшее-таки, въевшееся, но… грязное пятно! Холодный пот мгновенно покрыл на секунду чело Аркадия, когда он понял, что произошло, испуг, отчаяние и возмущенное негодование на что, на себя? Это всё обуяло узника. Годы – планы, надежды, мечтания – оказались напрасны. Каждую ночь, почти каждую ночь все эти сорок лет Аркадий, засыпая, просчитывал, столько поверхности стола он очистит завтра, он представлял, каким станет стол через месяц, через год, как столик будет блестеть и сверкать через десять лет… А через сорок! И вот – сорок лет прошло, и что? Всё напрасно. Он зря прожил свою жизнь, Аркадий. Да, эта жизнь протекла в камере, в заточении, но это его жизнь, и она, выходит, была напрасна. Узник захотел умереть.
И он печально запел свою любимую:
Пацхишви-или-и
Магоме-еда-а
Шени де-еда-а
Мо-овытха-ан…
Вот ведь как. Подсознание. Аркадий шёл по грязной серой обочине тогда, это было Пятницкое шоссе, переход находился в ста метрах, до него не хотелось добираться, а тут дорожка, все ходят, зебра такая неудобная, бордюрчик там и ограда, узко. И коляска, младенец спит, в одеяле завёрнутый, где мамаша? Аркадий уже и не помнит, где же стояла мамаша того младенца? Сорок лет прошло. Так-таки… Он же и не хотел совсем. Узко, он боком мимо коляски… И не толкнул даже, само собой получилось, навалился на колясочку-то, поехала нога как-то. Толкнул, коляска перевернулась, как нарочно, на бок, младенец вылетел, словно из кокона, свёрток одеяла покатился рулончиком. Машин поток, где уж тут затормозить! Аркадий рванулся туда, споткнулся, сам полетел, упал, вскочил и наступил на этот бело-серо-синий свёрток, прямо на его середину. Сильно, и ещё раз наступил, ещё сильнее, и ещё раз придавил каблуком, не резко, плавно, но очень сильно, вдавил прямо свёрток в землю, нога, каблук мягко вошёл. Машины мчались, объезжали Аркадия, а он больше не наступал. Он даже не видел бешеных, обезумевших глаз мамочки. Аркадий шустренько, втянув голову в плечи, не глядя по сторонам, отрешённо перебежал на ту сторону шоссе, быстрым шагом пробрался между гаражами, заскочил на строительный рынок, смешался с толпой и бродил между палаток со смесителями и ламинатом до самого вечера. Как стемнело, пошёл к себе в операционную, спать и оперировать. Там его и взяли. У судьи на суде глаз не было, физически не было, реально на их месте белели два белых пятна. Судья смущённо улыбался, как улыбаются слепые люди и всё повторял: «Вы успокойтесь, Аркадий Луарсабович! Ведь правда? Вы узбогойтесь, Аркадий!..» Младенец… Это не бритвой по рукам, так, короткими, но чёткими штрихами. «Вжик, вжик, вжик!» Кровь-то хлещет. Но не сильно хлещет, порезы мелкие, кровотечение быстро прекратилось. А ёлочка? Они тогда в Гурзуфе отдыхали с мамой и папой, Аркаше всего лет 14-ть было. Он вставал каждое утро в своей комнате наверху и любовался горой напротив, и ёлочкой любимой,