желание воли, свободы, той, которую она имела с детства, от родительской любви к ней, от балования, что позволялось ей в семье, от обожания всеми, кто её окружал, от её непосредственности, от её песен, что она пела везде и всегда, от её быстроты и сноровки, от полей и лугов, где паслись их коровы, от озера, в котором она купалась, от посиделок, от гаданий под Рождество и в чёрные июньские ночи, от цветов, подсолнухов… Воли, в один совсем не прекрасный момент оказавшейся закрытой железной решёткой и каменным мешком на долгие семь лет.
А второе – понимание и приятие того, что Митя, как ни хорош и ни добр он был, это её несвобода. И Тося. Её дитя, которое Ксюша столько месяцев вынашивала, которое теперь кормила своим молоком, такое милое, пищащее, требовательное и такое уже любимое – это существо её, Ксюшина, несвобода.
Иногда из-за сознания, что из этой тюрьмы – брак, семья, Митя, Тося – Ксюша уже никогда не вырвется, девушке хотелось не просто плакать, ей хотелось выть и рыдать, кричать и метаться. Но увы.
– Ксюша, – сказал Митя, – у меня есть план. Очень большой план.
– «План»? – спросила Ксюша. – Это что?
И Митя рассказал.
– Я хочу построить дом. В два этажа. И большой сад. С фруктовыми деревьями. Обязательно яблони. Такой у меня план.
– Митя, – усомнилась Ксюша. – Никто не строит два этажа. Твой «план» не получится. Нельзя два этажа строить. Как паны будем. Не разрешается два.
– Первый так, – объяснил Митя, – а другой в подвал. Большой, в целый этаж подвал. Подвал разрешается. У нас с тобой будет спальня и ещё детская для Тоси. И для второго ребёнка. И зал. Симиренко очень хороший, лучший сорт. Это будет наш общий план. Твой и мой.
– Я не хочу второго ребёнка, – сказала Ксюша. – Дай мне хоть вздохнуть от Тоськи. Она все жилы тянет.
Ксюше понравилась Митина идея. Очень понравилась, хоть и не сразу. Но она не хотела иметь дом здесь, на Волге. Потому что всё здесь ощущалось ею, как чужое и казённое. И коммунальная квартира, и соседи, с которыми, кроме Соломоныча, у Ксюши как-то не складывалось, даже несмотря на её открытый характер. И эти серые тучи этой тёплой зимой, и роба, которую Митя, пахнущую цементом и горелой паклей, каждый вечер стягивал с себя в прихожей. И тот родильный дом, что выдал Ксюше свою порцию боли, грубости и неприветливости, и, порой, сама Тося, орущая невпопад.
Ну нет, конечно, это мелочи. Просто здесь ещё близко воспоминание о лагерной жизни, это ведь первая перемена: вот был лагерь, вот дирижабль, а вот и Волга. Один поворот всего, один поворот дороги. И лагерь ещё недалеко отстал, и воли нет, воли, не попасть в родное село, к маме. А будущее – Тося, Митя, от них никуда не денешься.
Нет, не хотела Ксюша строить новую жизнь здесь. Куда-то туда, на чистое, светлое место, на вольное…
А вот Петик сразу полюбил Тосю. Она на Петика реагировала нормально. Быстро успокаивалась, когда он с ней сидел. И жить Петик может где угодно, где папа Митя скажет, а тем более Ксюша, там и станет жить. Митя говорит, что скоро поедут на