ну, ничего, пока ветки собирал, видел стог сена неподалеку, айда туда!
По пути, услышав пение птиц, Врубель поинтересовался, не соловей ли?
– Нет, Миша, соловьи в конце июля уже не поют. – Коровин с наслаждением подгребал по дороге кашку со зверобоем, – это коростель трещит. А ты, как истинный художник, везде музыку услышишь, – он понимающе улыбнулся.
Уже через минуту, высохшие, обогретые у костра, завалились в сено, им же и накрылись.
– Эх, никаких духов не сравнить с нашим русским сеном! Русская ночь в деревне, какой гимн земли, равный величию небес! – не прекращал восхвалять красоты тамошнего края Коровин.
– Костя, позволь мне спросить, – Врубель неподдельно интересовался сегодня всем, как вырвавшийся на волю дикий зверь, потому как ужасно соскучился по людям искусства, – а есть еще работы твои с собою?
– Ну, а как же ж не быть? К Савве Иванычу ж и везу эскизы, потом заказы от него получу, знаю, для себя чаще берёт, но счастлив я безмерно, что радует его моё искусство. Спас он меня не понаслышке, не сидел бы с тобой, Миша, здесь при луне, да при вине. Наверняка ж и ты не одну работу везёшь в Абрамцево? Утром всенепременно покажи, что имеется!
Врубель вёз своих любимых: наброски «Демона», и «Принцессу грёзу» в цветной миниатюре.
Утром, покамест не сошел с нижней травы туман, двинулись в путь, в Абрамцево. Все были воодушевлены и расслаблены новым знакомством и предстоящей встречей.
Глава 4
АБРАМЦЕВО
– Глашенька, любушка, подай на стол господам сразу по их приходу. Я прибуду после на разговор.
– Но, Савва Иваныч, вы всегда изволите подать гостям апосля бесед,– смущенно произнесла Глашенька, как за гостями ее часто ласково называл хозяин дома. Он взял ее в свой дом еще девочкой восьми лет отроду с младшим братом ее, пятилетним Гришей, прямо с улицы, где они тихонько замерзали, никому не нужные, оставленные на произвол судьбы своей после того, как маму их прибил барин в Новогоднюю ночь за то, что та накормила любимого жеребца его плесневелой соломой, от чего того изрядно пронесло прямо перед прибывшими гостями. Выдержать такого позора барин не захотел, поэтому после отбытия гостей избил несчастную до полусмерти, и выходить ее Глаше не удалось. Савва Иванович же, припоздав на новогодние праздники, направлялся к себе на дачу из города, и, заметив бледное лицо девочки в пальто, размеров на несколько большее, и, очевидно, не детское, и мужского крою, почти не идущую, а смотрящую на скос у дороги, решил остановить экипаж. «Ты что, одна, так поздно, да так холодно. Чья будешь, откуда и куда путь держишь?», спросил, остановившись. Девочка отшатнулась от голоса Мамонтова, и, не удержавшись, села прямо наземь, запорошенную редким в тот год снегом, завалилась набок, и открыла из длинного, сносного по качеству шерстяного пальто, еще одну голову – мальца, меньшего ее самой раза в два, худющего, и в одной рубахе. Мамонтов, не раздумывая, забрал их себе, а назвал их, как сами представились – Глашею, и Гришей. Так и выросли брат