так, наверное, пар хочет вырваться из кипящего чайника. Я писал, что виноват во всем, и пытался объяснить, почему так случилось. Я считал, что тот, кого она любит, недостоин ее. И, чтобы справиться с этим чувством, надо начать новую жизнь. Я готов был помогать ей, если только она пожелает. «Ведь мы две половинки одного целого,– писал я в конце, – но какой будет наша жизнь, зависит только от тебя. Я приму любое твое решение».
Утром я переписал свое послание на чистый лист и, «наэлектризованный», пошел в школу. На последней перемене Юлю позвали на совещание к Кукле, и я догадался, что она может задержаться. Так и случилось. Я простоял несколько минут «в засаде» и, когда увидел ее, спешащую на урок, крикнул: «Юля!» Она резко остановилась и строго посмотрела на меня. «Возьми!» – сказал я, раскачиваясь, как на ринге, и подал сложенный листок. Она машинально сунула его в карманчик фартука и открыла дверь в класс. Я же решил на урок не идти.
На следующий день Юля попросила меня подняться к пожарной лестнице, и в моей душе вдруг затеплилась надежда… Я опять прождал несколько минут, пока увидел ее фигурку, бегущую вверх по ступенькам. Подойдя, она молча протянула мне сложенный листок и побежала вниз.
Я начал читать сразу, пытаясь увидеть заветные слова и схватиться за них, как утопающий, за соломинку. Но смысл ускользал от меня, и я понял, что лучше это сделать дома.
Придя домой, я закрылся в своей комнате, достал заветный листок, исписанный четким, красивым почерком, и начал читать:
«Извини, что не хватило сил прочитать твое послание до конца.
Но не понимаю одного! Зачем эти оправдания? Может, ты скажешь, что слово, которое ты зачеркнул в повести, тоже было случайным, необдуманным?
Я давно знаю, что ты хорошо пишешь сочинения, но мне противно было читать «жалкий лепет оправданья».
Ты лучше позаботься о себе. Переделывай себя, а мне себя переделывать нечего и незачем. Я люблю. Что мне еще надо? Это, пожалуй, самое большое, самое драгоценное в моей жизни. Большего я не хочу, поэтому и не собираюсь себя переделывать.
Я горда, да. И холодна. И буду такой со всеми, кто посмеет дотронуться к моей святыне.
И если ты не понимаешь самого простого, элементарного: моих душевных запросов – нам не о чем с тобой разговаривать.
Не береди, пожалуйста, больше мою душу, она и так ранена.
И возьмись за свое самолюбие!
Можешь назвать меня мещанкой! Но не тронь дорогого мне человека! Он не виноват. Я сама как-нибудь приберу себя к рукам. Но это будет нескоро. Пойми: меня не понимают, а подделываться под других я не умею и не хочу!
А ты говоришь, что я не пробовала жить! Зачем? Из каких соображений? Я не такая, как все. В этом вся трагедия.
В общем, можешь думать обо мне, что хочешь! Я тебе говорила – меня трудно понять, а кто понимает…
Я не люблю, когда меня жалеют! Не надо! Я сама, как-нибудь сама.
На тебя я не сержусь, но такое противное чувство есть! Передать не могу это словами. Если сможешь – попробуй