что совестно стало, – тихо ответил Кузьма. Николай заглянул в его лицо: глаза слезились и блестели.
– Пойдём со мной, Кузьма, не бойся.
Кузьма встал, слегка покачнулся и пошёл вслед за Вишневским. Тот отвёл его к небольшому амбару, отворил его и сказал:
– Возьми господского хлеба сколько нужно.
– Не возьму, – ответил Кузьма и повертел головой.
Тогда Николай вошёл в амбар и вышел из него уже с мешком.
– Бери, Кузьма, и перечить не вздумай.
Кузьма послушно взял в руки мешок.
– И завтра приходи за новым одеянием. Это совсем негоже. А теперь ступай к себе.
Кузьма ничего не мог ответить. Он низко поклонился и ушёл, тихонько всхлипывая. Николай, заперев амбар, направился к дому. Ему снова вспомнился сон. «Она мне говорила, что сны бывают пророческими… А я ей не верил. В самом деле, как можно поверить, когда порой такая чепуха снится, что только чёрт разберёт, что она значит… Кровь! У неё на руках была кровь! И за что она извинялась?» Холод пробежал по его телу от этой мысли. И вдруг, на мгновение, он поверил, что сон мог быть вещим: «Уж не случилось ли чего? Может, нужно вернуться?» Но здесь он увидел отца, который встречал его на крыльце дома.
– Отчего ж это у нас народ так встревожен? – сказал Пётр Семёнович. – Всё утро шумят.
– Пустяки, папенька, – ответил Николай и, немного помолчав, добавил: – Вели-ка ты каждому хлеба господского выдать.
Пётр Семёнович на это ничего не ответил. Лишь убедительно кивнул. Он и сам всё понимал. Между тем мысль о вещем сне уже отпустила Николая. «Нет, это мне от усталости такая глупость снится. И нет никаких вещих снов».
XIV
В седьмом часу вечера по – вой улице мчалась рессорная бричка. В запряжке было два чёрных коня. Их погонял сидящий на козлах низенький кучер в белом платье и жёлтом жилете. Со всего маху хлыстал он коней по спине, и те, издавая звонкий протяжный крик после каждого удара плетью, неслись на всех парах. Это Александр ехал на очередной бал.
После истории в Петербурге Ветринский сделался сам не свой. Он совсем не выходил из дому, не появлялся в людных местах и избегал разговоров с кем-либо. После возвращения в Москву он ни разу не виделся ни с Верещагиным, ни с Жадовым. Раз как-то Верещагин сам приезжал к нему, но Александр велел лакею встретить его и уведомить, что хозяев нет дома. Так он огородил себя от всех: до жути не хотелось ему видеть людей. Хотелось быть одному, совсем одному. Он стал придирчив и раздражителен настолько, что как-то за столом, уронив чашку кофе и разбив её, обвинил в этой неудаче слугу Петьку, якобы тот преподнёс ему чашку не с левой, а с правой стороны, и свирепо отчитал его. Также он был ужасно зол, когда портной сшил ему шлафрок и самую малость прогадал с размером. Казалось бы, не беда: слегка ушить и дело с концом, – но Ветринский упорно твердил портному, что шлафрок слишком широк и преподносить барину такую работу – неприемлемо. Не обошёл Александр и повара. За обеденным столом он потребовал Мишку к себе, чтобы тот объяснился, почему