Только топот сапог затихал вдалеке. Вновь Тийре с Этайн остались одни.
– Ты не думай – я вовсе не дура, и верёвок ведь вить из тебя не хочу… Пусть я фе́йнага дочь – но как умерли братья и мать в лето мора, и взял мачеху он себе в дом – то всего добиваться самой мне пришлось, пусть и звалась наследницей Конналов. Просто дорог ты мне – и был мил и десятником. И молчать я умею коль нужно… – негромко шепнула она, взяв ладонями Тийре за щёки и приблизив к своим полыхавшим губам, жадно впившись в его.
– Раньше был ты смелее… – шепнула она, находя его пояс поножей ладонью, – просто быть с тобой рядом хочу – хоть женой, хоть ты как назови. И пусть так, не женой тебе буду – но не мне здесь бояться укоров, что иные меня нарекут хоть в глаза потаскухой.
– Пусть посмеет кто только – я… – вспыхнул Тийре.
– Плевать мне что скажут. Я зимою так зла на тебя была, пожелала в запале недоброго – и то боги услышали вдруг… – пальцы Этайн коснулись завязки на ране в плече сына Дэйгрэ.
– И себя за дурные слова прокляла, как узнала про то, что ты ранен, при смерти лежишь тут один – и как с Аррэйнэ тоже проститься с тобой не успею. Ну а боги возьмут всё равно с нас что жаждут – так зачем и их гнева бояться…
– Пусть возьмут – ведь и так цену мы уже платим… – он промолвил негромко в ответ, расплетая ей косу с завязками платья, – …чем бояться того, что быть может лишь будет. Плевал я на проклятья… Иди ко мне, Этайн.
Ветер рвал ветви чащ, завывая в дубраве. Словно ветер бывают иные людские слова – те, что тучи сгущают над нами или рвут их на клочья, прочь вдаль отгоняя… Не прозреть это даже в знаменьях богов, что слепы и глухи к всем чая́ньям их смертных детей. Сами люди пути свои торят, храня в сердцах хрупкую веру, что будут способны они это свéршить – всякий по собственным силам.
Ночь легла над простором холмистых равнин, серебря светом звёзд и взошедшего тонкого месяца спящий простор. Тихий ветер, доселе дремавший в колючих ветвях чернолесий, вдруг ожил, пригибая деревья к земле. Забренчал незатворенный ставень окна, и едва лишь уснувший мужчина проснулся. Он лежал, так и сникнув на ложе в одежде, лишь сняв сапоги – и устало поднялся на ноги, когда в его дверь застучали.
– Почтенный, открой! – долетел шёпот служки.
– Что там, Лойх? Сын вернулся?
– Да нет же! К нам прибыла птица.
– От горы? – рука вставшего пальцами взялась за ручку засова.
– Была бы рябая, я бы не стал и будить, как мне Фийна велел…
– Сколько раз говорить дураку – от горы летят пёстрые… Если эти – немедля буди. Ты что, Лойх – кривоглазый? Различить рябый с пёстрым не можешь?
– Да ни та, ни другая, почтенный! Там чёрная!
Рука резко открыла засов. Лойх испуганно смолк, встретив пристальный взгляд их хозяина. Отняв от груди голубка он отдал птицу в руки того, отдалившись на пару шагов от дверей, выжидая.
Человек осторожно взял птицу в свои узловатые пальцы, и бережно снял с её лапки пропитанный воском защитой от влаги немалый в размерах мешочек. Развязав