они совершенно точно покажутся плодами увлекательных прогулок под кислотой. Но я-то знаю, что кислота выглядит не так.
Алекс водит шокированными глазами по всему залу, перескакивая с одного светящегося, непередаваемого словами непонятно чего, на другое и все не может понять, почему ему стало так плохо от каких-то картин. Он, вроде бы, никогда не отличался излишней восприимчивостью и чувствительностью к искусству. Он в этой сфере уже столько лет, столько галерей, художников и картин по всему миру перевидал. А ведь еще на Истории Искусств скольких проходили. В недостатке насмотренности его уж точно упрекнуть не получится. Этой насмотренности скопилось выше крыши, причем не его, которая так предательски сейчас скрипит, намекая владельцу на скорый возможный переезд, а той, которая у Тейта – надежной, высокой. Она вон там, наверху, на пятом, что ли этаже? Короче… короче. Алексу становится тошно еще и от того, что его пробили какие-то невнятные картины с невнятной, невозможной, за один день из ниоткуда взявшейся выставки. Он раздражённо передергивает плечами.
Из-за отвратительного шока нокаутированный Алекс не сразу замечает, что ноги у него предательски подкашиваются – и вы туда же? – возмущается он. И голова кругом. Да и все тело начинает скулить, мол, может пойдем отсюда? А для весомости аргумента добавляет противное нытье в животе. И тошноты еще, да побольше.
Алекс уже, играя желваками, думает плюнуть и прислушаться к организму и даже начинает пятиться из зала, где буквально все вызывает в нем раздражение и выводящую из себя боль, режет красками, течет линиями, неприятно светится, как лютое пустынное солнце, как вдруг снова слышит смех. Точнее, его организм начинает понемногу справляться с шоком и возвращаться в состояние, в котором хотя бы теоретически возможно воспринимать что-то еще. И вот он слышит. А потом Видит.
И сердце ухает куда-то непонятно куда. В желудок может? Или это печень? Алекс в этом плане новичок, профан, можно сказать даже – топографический кретин. Потому что совершенно не разбирается в передвижениях сердца. С другой стороны, о том, что у него вообще есть какое-то сердце, он узнал вот буквально три с половиной секунды назад. Как раз в момент падения. Узнал и пожалел. Потому, что в его организме появился еще один кусок мяса, который тоже теперь болит. Отвратительно. Черт. Со стабильной, не особо впечатлительной тишиной на том месте жилось прекрасно – вот буквально пять секунд назад. И все те много – много лет, которые предшествовали этим секундам. Не то, что бы четко думает, но вполне ощутимо чувствует Алекс. И даже не удивляется, что в его картине мира отросли новые концепции в виде чувственного восприятия. Не сейчас. Точно не сейчас – сил никаких нет переваривать еще и это.
Смех. Смех. Как солнце ведь, этот смех-то – думает растерянно, даже злость утрачивая на пару мгновений. А потом пытается наконец обнаружить его источник. Потому что вдруг вспоминает, что у всего в этом