что возле твоей мамки кружатся, – пошутил он, улыбаясь и направляясь к жене, которая недовольно повела плечами от такой шутки мужа и от насмешливых улыбок на лицах вошедших мужчин.
– Нет, их трещоткой не испугать, они не пугливые, – произнесла серьёзно Алёна. – Пойду Феодосию пугать, – наконец, определилась она, – Федя всего боится, – подпрыгивая, крутя возле себя трещотку, скрылась в соседних покоях.
– Пошто ребёнка дурному учишь? – спросила недовольно Софья Фоминична.
– Шуткую я, Софьюшка, шуткую, не серчай, – говорил муж, подходя с поздравлениями к жене.
На этом торжестве Иван Иванович долго не задержался, поздравил мачеху, отслушал молебен, извинился и заторопился домой. Иван Васильевич не стал задерживать сына. Он знал неприязнь сына к мачехе. Самому же Ивану Васильевичу нестерпимо захотелось тепла и семейного уюта, хотелось оттаять душой, пообщаться с детьми.
Он обвёл взглядом хоромы жены.
– Чуждо всё это, стены обтянуты золотой парчой, пристенная скамья – дорогим сукном. Так и не привык ко всему этому.
Взгляд скользнул вниз, а там возле его ног, шумно резвились его дети. Хмурый взгляд его потеплел.
– А время-то как летит, – с грустью говорил он, сидящей рядом с ним Софье Фоминичне, – кажется, вчера только привезли тебя в Москву греческую царевну, а сейчас смотри у нас с тобой уже семеро по лавкам, – он улыбнулся и с нежностью глянул на жену.
– Восьмой здесь уже, – улыбнулась Софья, поглаживая с улыбкой свой живот.
– Семья детьми крепчает, – рассмеялся князь, целуя жену.
– Останься обедать с нами, – попросила она.
– Останься, останься! – к нему подскочила любимица Алёна.
Он обнял свою старшенькую дочку, прижал к себе. Это, пожалуй, было для него самое дорогое здесь существо. Всё здесь было чужое: стены, обстановка, греческая и итальянская речь, на которой отдавались распоряжения слугам, исковерканная славянская речь жены. Он чувствовал себя здесь чужим.
Обнимая маленькую Алёнушку, только в ней чувствовал родную кровь.
– Я думал, что она будет в тебя, такая же маленькая и кругленькая, а она, как стройная берёзка, тянется вверх, – говорил он, лаская и любуясь дочерью.
– В тебя пошла, – отозвалась Софья, тоже с нежностью глядя на дочку.
– Похоже, что она будет красавица, – продолжал он, посадив ребёнка на колени, гладя ладонью по голове.
– Да, ты прав. Она мила и способна к языкам к тому же. Учу её петь и играть на гуслях. Элен, спой нам что-нибудь.
– А что спеть? – девочка, вопросительно глянув на родителей, быстро сообразив, предложила:
– Я спою тебе, тату, на итальянском языке песенку про лягушонка, – воскликнула она, соскакивая с его колен и став напротив.
Весело глядя в его глаза, слегка прищурившись от усердия, она запела. Её звонкий детский голосок проникал в самое сердце. Если бы не это дитя, он реже бывал бы в этих хоромах.
– Только эта маленькая Олёнушка – родное мне здесь существо, – думал он, растроганно