дело шло часам к трём ночи.
В поисках извозчика мы доковыляли до Тверской. Там нам подвернулся подходящий мужичок в чёрном безрукавном армяке, надетом поверх шерстяной кофты.
– Нам бы к другу! – крикнул Ржевский, – недалеко и покажем.
– Господа, – грубым голосом ответил извозчик, – я уж домой качу.
– Ну, перед сном и полезно, – не отставал поручик…
– Червонец, – перебил его извозчик.
– Ты что же такое ломишь, земляк! – закричал Ржевский и теперь уже я поспешил его перебить.
– Полтора! – сказал я, – только с вихрем!
Мы втащили доктора в большие сани, запряжённые в тройку вороных.
– Эх, Антоша! Вам бы в гусары! – довольным тоном заметил Ржевский и привычным движением запрыгнул на козлы.
Мы понеслись по Тверскому бульвару вдоль стены заснеженных деревьев на юго-запад. Москва стихла и засыпала. Я чувствовал наваливающуюся усталость, но храбрился. Борис почти сразу принялся клевать носом и вскоре присоединился к спящему Аркадию Игнатьевичу. Зато Ржевскому оказались нипочем усталость и сон. Судя по выкрикам, он бравировал и храбрился, давая наставления извозчику.
По просьбе поручика мы вскоре привычно свернули в переулок и, пересекая Никитские, покатили подворотнями. На Волоцкой дороге Ржевский велел извозчику взять строго к западу, тот исполнил, и лошади вынесли нас на середину Поварской. По дороге я думал над таинственным дядей Мишей, ночным другом поручика, и, оказавшись на той улице, слегка смутился, решив, что это какой-нибудь напыщенный гусь из важных персон, обживших здешние особняки. Но моим опасениям оказалось не суждено сбыться, поскольку мы мухой пересекли Поварскую и через пару переулков выехали к Новинскому валу.
За ним нам открылся заваленный снегом и почти неезженый Большой Девятинский.
Борясь со сном и, глядя сзади на Ржевского, я уподобил его на этот раз моряку в лодке, сражающемуся с бурей. Сани прыгали на снежных барханах, поручик высоко подскакивал на козлах, размахивал руками, громко и неразборчиво кричал.
Наш путь лежал в самый конец переулка, где стоял белый особнячок с разбитым за невысокой оградой аккуратным садом. Деревья в нём, укутанные от мороза чехлами из мешковины, приобрели причудливые пирамидальные формы, и издали в неясном свете фонарей казалось, будто перед домом растут кипарисы, словно бы в центре Москвы поселился римский патриций.
Под наши бравурные крики мы миновали раскрытые решётчатые ворота и подъехали прямиком к жилищу. Видимо, созданный нашим визитом шум заставил обитателей особняка выйти на крыльцо. Я различил коренастую фигуру, вероятно, хозяина – с непокрытой головой и в распахнутой, надетой наспех шубе поверх халата. За ним стояли двое присных с суровыми лицами. Один из них держал факел. Мы круто свернули перед крыльцом, обрушив на встречающих изрядную волну снега из-под салазок.
– Миша, твою-то мать! – крикнул Ржевский, спрыгнув с саней и, помогая мне снять спящих Бориса с Аркадием Игнатьевичем. – Не спишь всё-таки. Я