остановивший передохнуть от дальней дороги; магазин, чуть в стороне, перед школьными садами, – отгороженный забором. Штакетники от забора, уже от старости вылиняли, грибками обросли, смотрелись серовато.
К своему родительскому дому, он подошел в одиночестве. Никто из соседей не выбежал. Хотя и, видимо, деревня же, из окон домов наблюдали, отогнув чуть белую занавеску, и, конечно, узнали, кто по улице идет, но все равно никто не выбежал. Или, а и правда они, боялись сейчас, грозного вида младшего Куренкова, или просто замешкались, от неожиданного воскресения его тут, посреди деревни. Но, как бы там не было, все же пришлось ему в одиночестве дошагать до дома родного крыльца. А у крыльца, будто он кем – то остановленный, усталым взглядом осмотрелся по сторонам. Затем, вздыхая, опустился на верхней ступени, крыльца. В дом, сразу зайти, почему – то ему, вдруг стало страшно. Хотя и знал, дом никогда не запирался. Деревня же. Что там было красть. Сидеть тут на крыльце, конечно, ему, а и правда, несвойственно. Но, а что ему было делать? У него просто сил не было, заставить себя войти в дом. Он знал, его там никто не встретит, не улыбнется, не вскрикнет, не обнимет. И даже, не выбежит навстречу, распахнув руки, а торчать там, в пустом доме – это так ему страшно. Натыкаться на фотографии родных людей, на передней стенке комнаты, где обитала его мама. Там он знает, и его фотография висит, по окончании средней школы. Мама,– помнит он, – сама на стенку приклеила это фото, на видном месте, чтобы каждый раз видеть его.
Ладно уж, посидит он тут. Отдышится. Может, кто из соседей вылезет потом из дома, подойдет, поздоровается.
Сигарету он уже выкурил. Видимо, все же нервы, снова он полез в карман за сигаретой. Отправил в рот. Прикуривая сигарету, заметил, как от соседей, в окне, мелькнула тень. Затем выбежала из темного проёма двери сенца, и эта соседка, которая известила его своим письмом о смерти его мамы.
*
– Володька! – вскрикивает она, подбегая к крыльцу, где он сидел.
– А, это вы, Мария Петровна, – отзывается ей, Куренков. – Приехал, вот, по вашему письму. Почему не дали сразу телеграмму? Папа, что он совсем «чиканутый» у нас? Не понимает, я еще есть? Он все также с нею живет?
– Живет, Володька. Живет, антихрист. Запретил он нас, дать тебе телеграмму. Это я уж потом. Извелась. Спать не могла. Написала к тебе письмо. Ты разберись. Слышала, они хотят переехать в этот каменный дом. Разберись, разберись, – говорит она, хватаясь за свою тощую грудь. – Ты надолго – то приехал?
– Не знаю. Учусь я еще. Сами знаете.
– Поняла, поняла Володька. Подымайся. Войдем в дом. Неудобно. Люди видят. Ладно,– дёргается она. – Чуточку погодь, сейчас я. До дома добегу. Я быстро. У тебя ж там поесть, ничего нет. Ты ж с дороги голодный. Господи! Я сейчас, – И ничего не говоря, бежит обратно к себе. Вскоре, она снова показывается на улице, держа, в большой тарелке: кусок, какого – то сваренного мяса, яйца, хлеба и ведро воды.
– Кушать же ему надо, – говорила она на ходу, разговаривая с собою. – В доме у него, знаю, шаром покати, ничего ж нет. Горе – то, какое. Сидит. Пропадет