и боялась дышать.
Солнце висело неподвижное, как мёртвое. В воде сновали жёлтые тонкие рыбешки, вправо и влево, вправо и влево – пока одна из них не выпрыгнула из воды и не упала назад с тихим плеском. Тогда птицы перестали клокотать, подняли слепые головы. И напали.
Рада подскочила в слезах и ещё минуту выпутывалась из простыни, всхлипывая и ругаясь. Спрыгнула с кровати, метнулась к окну, поднимая руки на уровень глаз. Была уверена – изрезаны, поклёваны, не руки, а мясо.
Нет – руки как руки.
Почти прижалась лицом к стеклу, ловя отражение, вертясь так и эдак. Лицо тоже оказалось чистым.
Зажмурившись, Радка отвернулась от окна, обхватила себя руками. На соседней кровати спала несчастная Магда, вздрагивая всем телом. Чужие крики не могли разбудить её, зато сама она вопила и стенала ещё почаще Радки. Они друг другу подходили, как два сапога. Дурак Адо давным-давно настоял, чтоб она не жила с другими мальчишками-слугами, а когда заупрямилась, позвал Магду, поставил Радку перед ней, сдёрнул с неё шапку и сказал: «Магда, никто не должен узнать, но ты знай. Разболтаешь – казню худшей казнью».
Разболтала потом не Магда – её идиот-сын, и казнь досталась ему. Магду Радка отстояла, впервые тогда схлестнувшись не с дурачком Адо, понятным, славным мальчишкой, а с Адларом-королём.
Тяжёлое тело дернулось, всхрапнуло, и Радка тихо сказала:
– Спи, Магда. Всё хорошо. Я пройдусь.
Быстро натянула штаны, заправила рубаху. Грудь убирать под тряпьё не стала. Кое-как собрала на затылке волосы, спрятала под шапку с дурацким золотым узором в виде переплетённых веточек и выскользнула за дверь.
Дворец спал некрепко – как всегда. Кто-то наверняка копошился на кухне, заготавливая на завтра всякую снедь, кто-то скрёб пол тронного зала, кто-то плескал воду на лестницы и устало возил вонючей ветошью. Гуляли по галереям мрачные стражники, позвякивая мечами, стукающимися о металлические застёжки сапог. Одно хорошо – ночью мало кому было дело до тех, чьи лица уже примелькались.
Радка миновала две галереи – стражники удостоили её парочкой взглядов вскользь, да и только. Лестница, коридор с густым зелёным ковром, ещё одна лестница. Зевающая Сола отодвинула ведро, пропуская Радку, и проворчала:
– Все не спят, а… Пожалуюсь вот, что по девкам бегаешь!
– Да ну тебя, – понизив голос до привычного гудения Радона, смутилась Радка. Сола сдвинула густые брови и погрозила:
– Ты смотри! Ежели чего – чтоб женился как миленький!
– Да женюсь, женюсь, – окончательно засмущался Радон и, надвинув шапку пониже, ссутулил плечи и торопливо зашагал по коридору.
За углом Радка выпрямилась, стряхивая порядком надоевшего Радона, и свернула налево, на широкую лестницу, ведущую вниз, – отсюда уже пахло зажжёнными благовониями.
Когда ей снились птицы – или жуки, или бешеные собаки, или крысы, или ещё кто – она всегда приходила к Ташш. В детстве к мамке бегала и к бабке, первой утыкалась в пояс, пахнущий мукой, потом и специями, второй