сверкают: не смей, говорит, его трогать! За руку меня взял, в покои свои отвел, в кресло усадил, – а сам на кухню, нагреб мне мешок съестного, потом у себя из сундучка достает кошель – и все монетки из него мне на ладонь и вытряс. Пока гувернантка туда-сюда бегала, пока графа Христиана звала, – мы уж и поесть успели, и познакомиться. А старый барин пришёл, – что он сделать мог? Над сынком последним он как над золотом трясся, перечить ему не смел, – да и меня, сироту убогого, сам пожалел. Так и стали мы друзьями. Граф Альберт мне тогда так и сказал: ты – брат мой, на землю вернувшийся. И то правда: последний из его братьев, что во младенчестве помер, в тот же год, что я, на свет родился… Сказывают, его тоже Зденком окрестили.
Он на минуту замолчал, задумавшись. А чего б ему не задуматься, если он… выходит, вовсе и не дурак?! Дураку такое б в голову не пришло: ни про святого, ни про души людские, что с неба на землю возвращаются.
– Нас при нем трое было, – продолжил Зденек. Похоже, его прорвало на разговоры: в кой-то век нашлось, кому выслушать. – Все трое сирые да убогие: я, Франтишек-дурачок – он помер уже, да горбатый Лукаш. Этого молодой господин грамоте выучил да вольную грамотку дал, а потом и пристроиться как-то помог: Лукаш нынче в Домажлице в какой-то лавке приказчиком, даже, вроде, женился… Тогда-то при замке много дворни жило, не то, что сейчас. Дети у всех были, – да только молодой барин с теми ребятами хоть и знался, а все ж время с убогими проводил, с такими, к которым другие и подходить не желали.
Тут уж пришел черед мне вздохнуть. Сирые, значит, да убогие: то Зденек дурковатый, то цыганенок-бродяжка. Жалеет их, ясно дело. А меня чего жалеть, чего со мной говорить?
– Франтишек вот даже и не знаю, понимал ли, что ему говорят, – Зденек подлил масла в огонь моих сомнений, – самого-то его словам так и не выучили, мать родная его боялась, когда он, бывало, волком выть начинал и на стены бросаться. А молодой барин, тогда мальчонка совсем, с ним дни напролет просиживал, книжки ему какие-то показывал… Нас подзывал, объяснял дураку, где кто. Три года так с ним провозился. Когда Франтишек занемог, – доктора из города к нему звать велел, от кровати его не отходил… А когда помер Франтишек, – молодой барин три дня ни спать, ни есть не мог и потом долго еще убивался. «Умный он был, – говорит, а у самого тоска такая в глазах, что самому выть охота. – Зверей понимал, мысли ваши слышал, пальцами видеть мог, луне подпевал… Полнолуние его с ума сводило, оно в нем кровь и заперло. Знаешь, когда он умирал, – со мной даже не прощался, чтобы не огорчить меня»…
Голос парня странно изменился – наверняка от сдерживаемых слез. На ту пору у меня самой глаза были на мокром месте. Даже взрослому и сильному мудрено быть добрым: сытый голодного не разумеет, богач бедняка. А молодой граф, выходит, добрым и родился.
– Сама посуди, малая, – Зденек посмотрел на меня, и глаза его теперь были не тусклыми, как обычно, а чуть ли не светились. –