травы, первые капли дождя оставляли в пыли темные крапинки. Брат Петр тряхнул меня за плечо, молча кивнул и неторопливо побрел в дом, подошел брат Гинек.
– Ну, Кветка, ты нашла где спать – сейчас такой лияк пойдет… Быстро в хату, мелочь! Томаш, чего встал столбом? Давай кобылу в сарай заводи…
Голос брата потонул в громовом раскате, и с неба обрушилась стена ливня.
***
Гроза бушевала часа два, не меньше – совершенно сумасшедшая гроза, со стонущим ветром и треском ломающихся деревьев. Молнии выписывали в небе колдовские узоры, гром грохотал так, что уши закладывало, от туч было темно, как ночью, – а воздух светился страшным синеватым светом. Я все ждала, что ветром сорвет крышу, или молния ударит в дом… и было от этого почему-то не страшно, а весело.
Когда тучи отнесло, наконец, к югу, семейство смогло перевести дух. Отец, который всю грозу так и просидел над кружкой, вздохнул, перекрестился и попытался вытрясти из бочонка остатки пива. Мать, что-то возмущенно промычав, отобрала у него бочонок, потащила в сени. Томаш, скорчившийся на лавке, облегченно вытянул ноги и засопел, отвернувшись к стене. Петр неторопливо встал и пошел к двери – видать, решил проверить, все ли в порядке во дворе и в хлеву.
Я вышла следом за ним – и восхищенно замерла на пороге. Грозовая туча сверкала молниями далеко в стороне, а над нами было чистое темно-синее небо – и луна. Огромная, яркая, растущая луна, словно вымытая дождем, висела над лесом, а вокруг нее расходились три туманных радужных кольца. Здесь, внизу все светилось – и притихший лес, и пропитанная водой дорога, и мокрые стены избы. Где-то на границе слуха я улавливала странное пение – прекрасный, торжественный гимн, который словно выпевали сотни нечеловеческих голосов, становился то громче, то тише, неуловимо менялся и перетекал в свечение воды под лунными лучами, в туманную радугу, в густые тени. В этот вечер я впервые услышала, как поет луна.
В избе бабка устраивалась на ночлег: перебирала какие-то мешочки, тряпочки, узелки, беспорядочно сваленные среди тряпья на ее сундуке, что-то ворчала под нос.
– Бабушка, как луна-то поет… – я сама была готова петь и плакать.
– Поет, говоришь? – улыбнулась бабка. – Ну айда послушаем.
Мы вместе вышли во двор, сели на мокрую завалинку, я поджала под себя босые ноги и зябко приткнулась к теплому бабкиному плечу. В глазах моих стояли слезы, а бабка Магда чему-то улыбалась:
– Вишь, радуга-то… Двойная. К счастью, видать.
– Бабушка… – начала я.
– Что, милая?
– Научи меня как оберег сделать.
– А на что? Возьми уголек заговоренный, да и носи при себе.
– Да я не для себя вовсе. И мне настоящий оберег нужен, тут угольком не обойдешься.
– Да ну? – бабка усмехнулась и хитро изогнула бровь, потом вдруг посерьезнела. – По части оберегов я не мастерица. Оберег – не наговор, он сам по себе, силы из тебя не возьмет – тем