глазок от сучка, тут криво прочерченные круги и извивы – как узор на подушечке пальца. Мох, воткнутый в щели: говорят, кто берет белый мох без молитвы, тот щиплет лешему бороду… Потому если у такого забредет в лес скотина, – то ему без толку нести на перекресток лесных троп горшок каши: леший не смилуется и пропажи не вернет. А вот корень от умирающего дерева можно брать и так, никого не спрашивая…
Я зевнула и, наконец, провалилась в сон.
Сон мне в руку, сон, который надобно держать крепче.
Глава 9. МОЖНО ВЕРНУТЬСЯ
Во сне я снова видела книгу – и отчего-то ничуть тому не удивлялась. Ни я сама, никто в моей семье читать не умел, и все книги, о которых я знала, были в костеле у отца Матея. Надо думать, были они и у господ в замке, и у монахов в обители святого Фомы, в городской ратуше, церквах и богатых домах… Что ж, умные люди тоже не груши околачивали, а потому много их, книг, было на белом свете. Только ни одну я не держала в руках ни наяву, ни во сне, – и лишь тогда, при вспышке молнии, что осветила мою душу изнутри…
Теперь я переворачивала страницы, ощупью похожие на тонкие сухие древесные листочки. Взгляд скользил по строкам – нанизанным на невидимые ровные нитки скопищам букв: где-то их было больше, где-то меньше, и это что-то да означало. За этими вот мерещатся холодные камни, за этими – вода, здесь – что-то вовсе непонятное, чего знать не знала. Слова – какие-то сказал Бог, какие-то выдумали люди: слова-напевы, слова-порывы, слова-имена, а то, что было в самом начале – то и вовсе забылось, заболталось, замелось песком из дней и шелухой из наших разговоров…
Вот это слово – знакомое, и я провожу по нему пальцем. Первая буква высока и остра, как церковный шпиль, – тянется в небо, чтобы Бог лучше нас слышал, вторая гладка и холодна, как льдинка на языке, третья твердая и живая, и пахнет смолой, как ствол сосны… Это имя молодого господина: мои пальцы видят переполняющий его свет.
Я знаю, здесь есть и другие имена – людей, что были, людей, что будут. Нет лишь моего. Господь не говорил обо мне и ничего мне не обещал; мне не страшна судьба, что порой злее врага, но коли пропаду, – здесь и строчка не дрогнет. Так тому и быть, если рука, что держит перо, не напишет мое имя – в конце строки, между ними, а то и вовсе поперек. Не сделает меня частью мира, который был кем-то рассказан, не даст мне ключей от дома, в который можно вернуться…
***
Я проснулась среди ночи.
Тишина, еле слышный вздох земли, что с лихвой перебрала нынче небесной влаги и теперь отдает ее туманом. Песнь луны, уже коснувшейся краешком мокрого леса на холмах, – глуховатая, шепчущая, сто раз отраженная водой и оттого разбивающаяся, как эхо, на сотню смутных голосов. Спокойное дыхание людей в хате. Стрекот сверчка, который поет ни о чем – просто оттого, что умеет: «Очнулась! Вернулась!».
Сон ускользал из рук, сухие бумажные листья таяли, расплываясь туманом. Растаяли. Я опустилась на лавку и крепко заснула