хихикнул за спиной. Меня мороз продрал по коже.
– Петр, глаза!
– Ну и пусть их.
Так вот, неторопливо и молча, мы и дошли до пригорка с поваленным буком. Глаза еще пару раз то ли виделись, то ли мерещились мне – сначала в кроне высокой ели, потом в кустах на дне оврага.
Бук все так же лежал корнями к небу – не мертвый, но умирающий. Я вынула нож из ножен, примерилась и начала резать. Крепкий корень поддавался с трудом.
– Дай, – Петр протянул руку за ножом.
– Нет, я сама должна… Ой! – ножик соскользнул и полоснул меня по руке, вмиг разрезал кожу, черная в сумерках кровь закапала на корень.
Брат молча отобрал у меня нож. В кустах на дне оврага кто-то завозился, затрещал ветками. Я свободной рукой попыталась свести края разреза. «Нельзя, чтобы кровь моя тут осталась! – словно вопил во мне чужой голос. – Нельзя, чтоб они чуяли кровь!»
– Баба шла, собаку вела, собака встала, да кровь перестала… – бормотала я наш детский заговор, которым девчонки всегда заговаривали битую коленку. – Земля мне матерь, железо мне брат, не неси моей крови, не точи моего сердца, стой руда, уймись руда, капля к капле, камень к камню, аминь, – повторяла я заговор от ран, которому учила меня бабка.
Кровь чуть приутихла, потом полилась опять. Трясущимися руками я оторвала краешек рубашки, перетянула руку.
– Земля мне матерь, железо мне брат….
– Пойдем, – Петр держал в руке отрезанный корень – длинный и извитой, как змея.
До деревни дошли молча, уже совсем в темноте, – только луна светила. Дорогой я не обращала внимания ни на шорохи, ни на светляков (или все же глаза?): кровь шла и шла, пропитала тряпку, капала на подол.
– Дай сюда! – я отобрала у Петра корень и прижала к нему раненую руку.
Мало ли что бабка говорила! Я поила будущий оберег кровью: лучше так, чем проливать ее на лесную землю, на потребу ночной нежити. Бук мне мать, вихрь мне брат, возьми кровь мою, каплю к капле, силу к силе… только не уходи!
Увидев меня, бабка Магда всплеснула руками:
– Ох, горе мое! – она тут же усадила меня на лавку, размотала кровавую тряпицу, зашептала, заводила пальцами. Кровь утихла почти сразу же.
Бабка промывала разрез на моей руке холодным едким отваром, а я смотрела на прислоненный к стене корень и думала: как же я буду резать оберег, если с ножом управиться не умею?
***
На следующий день, уже под вечер, я отправилась на другой край деревни, к старому деду Гинеку по прозвищу Ложкарь. Дед этот был совсем дряхлый, беззубый и полуслепой, а жил он тем, что резал и долбил из дерева ложки, миски, корыта, прялки, детские колыбельки и прочую нужную в хозяйстве вещь. Из родни у него была только вдовая бездетная племянница, а жена его с детьми, сказывают, померли в тот год, когда мор по земле шел.
Шла я к деду не с пустыми руками, а с богатым подношением: в то утро (меня, как раненую, бабка отпустила на весь день и велела делать что душе угодно) я набрела в лесу на огромную россыпь