Мальчик всегда говорил им, чтобы они прятались, когда рядом кто-то из семьи, даже мама… Она их тоже не очень любила: просто согласна была любоваться на то, как он с ними возится. Мама вообще не любила никого и ничего, кроме сына и доктора Маркуса, только говорить об этом ей было страшно, – это был ее секрет.
«Мааам, смотри!» Мыши становились на задние лапки, таращились на него черными глазами-бусинками, при попытке протянуть к ним руку смешно щекотались усами. Мыши жили очень быструю жизнь маленьких зверушек, потому их торопливые мысли, которые мальчик разбирал лишь с пятого на десятое, не удерживались в голове. Его самого они, надо понимать, вовсе считали медленным бездумным великаном: наверно он был для них как для него – деревья.
«Смотри-ка, они тебя любят, – говорила мама. – Все их гоняют и пытаются извести, а ты добр к ним, – и они тебя полюбили. Ну нет, гладить их не надо, мало ли… Осторожно! Господи, как у тебя получается их не спугнуть?»
Мама светилась и кружила, она была самой сильной в этом мире, – такой сильной, что ее душа упиралась в облака на небе. Почему она такая добрая? Потому что он – ее часть. Нарядное платье из мягкого бархата совсем не шуршит, когда она ходит, – словно сны или совиные крылышки, теплая ладонь ложится на его макушку: «Молодец, мой хороший, ты все делаешь правильно. Заботишься о том, о ком больше некому. Это называется милосердием: мне оно далось лишь с годами, а ты с ним родился».
Последние слова она говорила не ему – себе, и что-то в ее сердце им отвечало.
Он плакал вчера, плакал сегодня, – глядя на то, как плачут другие, но не очень-то понимая, с чего это они. Странная игра – положить человека спать в каменную кровать. Закрыть сверху.
– А? – Кларинка спала чутко. – Вы чего, барич? Не спится? Водички? Яблочка?
– Не… Спи, Кларинка.
Мальчик очень хотел, чтобы она заснула, – так и вышло: девушка снова закрыла глаза. У него часто получалось сделать так, как он хотел. Хотя и не со всеми: мама была слишком сильной и упорной, а отец – его было просто жалко, потому что он и так был сломанным где-то внутри, под своими латами. Маме почему-то было его то жаль, то противно смотреть.
Мальчик открыл дверь, вышел в коридор и побрел к лестнице, – а дальше вниз, вниз и еще вниз. Было светло и совсем не страшно, – чего тут пугаться, он шел к маме, а это его дом. Тут родился он, тут родились папа, тетушка, дядя. И старый дедушка, который всякий раз подмигивает ему с портрета, и тетка, что живет в стене, и маленькие хромотинки, что шмыгают над головой или под ногами и смеются, и ласточки под козырьком крыши, и мышата, которые спят в гнезде из старых чулок.
Часовня, и роза на полу теперь белая с серебром. Лунная. Совсем по-другому звучит. Здесь все еще пахнет цветами, хотя цветов уже нет, – сладкие запахи попрятались по углам, а горькие вьются со сквозняками. Три маленькие полупрозрачные женщины молятся в уголке: молодая, постарше и совсем старая. Старая оборачивается