угощали. Представляешь, чаем! В окопах и то лучше кормили…
– Почем ты знаешь, что лучше?
– Дак помню я!
– Чё ты можешь помнить? Тебя и близко с окопами не было! – возмущенно рявкнул Железин. – Ты тогда еще под стол пешком ходил. Если вообще из мамкиной утробы вылез. А теперь к фронтовикам лепишься, байки тут рассказываешь, как героически фашиста бил. Да ты его, сволочь, в глаза никогда не видел!
Федор вскочил, как ужаленный, отчего «иконостас» его зазвенел на разные голоса. Был он чуть ниже, но плотней и коренастее сухощавого Железина.
За столами притихли, устремив на них взоры.
– Ты чё, ты чё! – испуганно заверещал Федор и щелкнул себя по кадыку: – В башку ударило?
– Свою побереги, гнида ряженая!
Темная, душная, а теперь и едкая, как кислота, волна ненависти к этому наглому циничному самозванцу, подогретая выпитым, и вправду ударила в голову и застила Михаилу Ефимовичу белый свет. Он вдруг увидел в этом завсегдатае ветеранских чествований и фуршетов рыжего немца, с которым в одном из боев ему пришлось сцепиться в рукопашной. Тяжел и кровопролитен был тот бой. Уже много бойцов его взвода полегла. Но и в рукопашной никто не хотел уступать. Рыжий выскочил на Михаила неожиданно, откуда-то сбоку. Фашист был здоров и силен. Михаилу пришлось очень туго. И он, наверное, от рук этого фашистского верзилы тогда бы и погиб, не переполняй его в тот критический момент – пан, или пропал – лютые злость и ненависть.
– И такая, Серега, меня обида взяла! – сказал дядя Миша, заново переживая инцидент в ДК. – Не за себя, нет! Чё я? Мне повезло: я, слава богу, уцелел и вон уже сколь после войны живу. За ребят, с кем воевал, с кем «высотки» брал и Днепр форсировал, обидно. Молодыми пацанами гибли, пожить не успев. Знать бы им, что через десятки годов объявятся такие вот клоуны в побрякушках и начнут их боевые заслуги себе присваивать да врать на каждом углу о войне, на которой не бывали, о геройстве своем! Да разве за это парнишки наши жизни отдавали? За таких вот прохвостов и паскудников, которые ноне по мероприятиям шастают, норовя выпить-пожрать на халяву. А еще, видал ты, льготы ни за хер собачий норовят получать! И ведь не прячутся даже, в наглую. И то – мертвые в свою защиту уже ничего не скажут. Что больше всего и обидно. И такая злость во мне закипела, такая ненависть! Все во мне помрачилось. «Щас крышку сорвет!» – только и успел подумать…
И действительно сорвало. Крупный жилистый кулак Железина после короткого, без замаха хука врезался в правую скулу Федора. Было это столь неожиданно, что тот не успел никак среагировать, а просто кулём повалился на пол рядом со столом. В зале ахнули, загомонили, мало понимая, что происходит. Федор тем временем зашевелился, приподнялся на четвереньки. Михаил Ефимович схватил его за шиворот, поставил на ноги, дабы не бить лежачего, и снова ударил, теперь уже под дых. А когда Федор рухнул повторно уже в полном беспамятстве, Железин, смачно выматерившись, с презрением плюнул на него.
И тут