с водой. На зеркале в прихожей остался след от её мокрой ладони – отпечаток, похожий на карту неизвестной страны.
Запись в дневнике 22:17:
«Сегодня я опоздала на собственную жизнь.
Но впервые пришла вовремя».
Глава 11. Исповедь под дождём
Дождь стучал по крыше заброшенной оранжереи, словно пытался выбить ритм их немой исповеди. Стеклянные стены, покрытые паутиной трещин, превращали мир снаружи в акварельный мазок – размытые огни машин, силуэты деревьев, склонившихся под напором ветра. Владимир сидел на ящике из-под инструментов, крутя в пальцах ржавый болт. Юлия стояла у входа, следя, как капли стекают по её запястью к локтю, рисуя мокрые дорожки. Она всё ещё держала в руке зонт-трость, но не раскрыла его. Казалось, сегодня они оба решили промокнуть до костей.
– Здесь раньше росли орхидеи, – сказал Владимир, указывая болтом на пустые стеллажи. – Лиза любила их. Говорила, что они похожи на бабочек, застрявших в земле.
Юлия кивнула, не зная, что ответить. Его голос звучал ровно, но в каждом слове слышался подтекст – как треск стекла перед тем, как оно разлетится.
– Мы познакомились в метро. Она рисовала в блокноте, а я украдкой срисовывал её уши. Они были… несовершенные. Одно чуть выше другого.
Он усмехнулся, бросил болт в угол. Звук металла о бетон эхом разнесся под сводами. Юлия прижала ладонь к стеклу, чувствуя холод.
– Рак. Четыре стадии за восемь месяцев. – Он достал из кармана смятый листок, развернул его. Чернила расплылись, но строчки угадывались: «Не забудь купить краску умбру. И сними шапку, замёрзнешь». – Последняя записка.
Дождь усилился, превратив оранжерею в барабан. Юлия закрыла глаза, представляя женщину с несимметричными ушами. Ей хотелось спросить, как пережить такое, но язык прилип к нёбу.
– Я не плакал, – Владимир подошёл к ней, оставляя мокрые следы на полу. – Решил, что слёзы – это предательство. Вместо этого реставрировал фрески. Пока однажды не разбил молотком стену XII века.
Он взял её руку, приложил к своей груди. Под мокрой тканью билось сердце – неровно, с пропусками, как старый двигатель.
– Теперь я понимаю: сломать что-то – тоже способ помнить.
Юлия попыталась отстраниться, но он удержал её ладонь.
– Твоя очередь.
– Я не… – голос сорвался. Ком в горле рос, сдавливая дыхание. Она зажмурилась, увидев перед собой мать: «Плач – это слабость. Слабость – это смерть».
– Боишься, что развалишься? – Владимир стёр каплю с её щеки. – Ты крепче, чем думаешь.
Первый рывок воздуха вышел со стоном. Потом слёзы хлынули, горячие, вопреки холодному дождю. Она скрючилась, прижав кулаки к животу, будто пытаясь удержать то, что рвалось наружу – годы запретов, страх оказаться ненужной, гнев на себя за эту слабость. Владимир не обнимал её. Просто стоял рядом, пока дождь смывал соль с её лица.
– Она бы тебя одобрила, – прошептала Юлия, когда рыдания стихли.
– Кого? – он нахмурился.
– Тебя.