вместо кронштейна.
Хохот стих. И Сергей, явно желавший высказаться, заговорил, поблескивая очками:
– Пока нам приходится скрываться, время в стране такое: всех хотят пронумеровать и заставить жить по команде. Деревни, стоявшие тысячи лет, и те кончили, сволочи, чтобы из народа сделать промышленных рабов. Народная культура умышленно попрана. Ты нас, конечно, понимаешь, потому что сам живешь вдали от помойки, называемой городом. – Сергей говорил немного торопливо, как бы опасаясь, что его перебьют, Алексей же, пережевав пару кусков мяса, задергался, как на углях. – Кто потерпит на своей территории никому не подчиненных людей? Но время работает на нас: уже появляются первые фермы, коммуны на базе разорившихся совхозов. Нам нужно выжить и выждать, прежде чем заявлять о себе. Тогда мы расширим поля и будем не только обеспечивать прожиточный минимум, но и прибыль иметь.
– Купим генератор, сделаем водяную электростанцию и ветряк для страховки. Уж ветров-то у нас хватает. Цветной телевизор купим, – торопливо застрекотал Алексей.
– Да, конечно, – согласился Сергей и снова обратился к Алику: – Наше отшельничество вынужденное. Мы не отказываемся быть гражданами своего государства, мы просто не желаем, чтобы общество регламентировало наш образ жизни, и возрождаем древнюю народную культуру. К тому же для всех нас имеет смысл жизнь только среди природы… Ты нас, конечно, понимаешь?!
Алика убеждали, его втягивали в этот теплый дом, в колонию. Колония! Это слово шестнадцать лет висело над ним, как кара за непослушание и своеволие, куда уходили из интерната, в «малолетку», в тюрьму. Эти красиво говорили, умно. Алику бы слушать и ума набираться, куда ему спорить?! Но он по своей натуре был спорщиком:
– Я, наверно, потому и живу в горах после армии, что по уши хватил коллективизма, – заговорил, уловив первую паузу в наскоках Сергея и Алексея. – Двадцать лет – общий сортир, умывальник, на обед строем, подъем по звонку… И сельхозработы с детства ненавижу. Нас ведь учили отдыхать с пользой: как каникулы, так тяпку в руки и на поля. План… Воспитатель сидит в теньке, похмельем мается, тебя погоняет: два рядка – умри, но дай.
– У нас нет насилия! – снял очки Сергей, и погасли в них холодные искорки, глаза стали беззащитными. – Не нравятся сельские работы – занимайся охотой, рыбалкой. От каждого по способности, по таланту, наконец.
– Хватит трепаться! Поживем – увидим! Правильно, Алик? – оборвал назревавший торг Виктор, молчавший до сих пор. – Включили бы музыку, что ли?!
– Это мы мухой! – вскочил Малик, безучастный к разговору за столом, щелкнул кнопками магнитофона, сел на пол, подвернув под себя ноги, с огромными наушниками на голове.
Светлана, жена Алексея, встала, прижав к груди одной рукой спеленатого ребенка, другой подтолкнула к лестнице двух бесенят, Борьку с Глебкой. Детям пора было спать. Виктор, как сытый кот, прижимался к Людмиле, танцуя с ней посередине зала, широкими ладонями гладил ее прямую спину, и она улыбалась ему, как богиня с иконы. Сергей топтался